Наставник. Анна Ямпольская к 90-летию Евгения Солоновича

Я не была студенткой Евгения Михайловича: мы познакомились в 1993 году, когда в Литературном институте впервые набрали итальянский семинар. Конечно, я знала его переводы: дома на полке стоял купленный в тогда еще Ленинграде томик Петрарки (драгоценная добыча библиофила!), а в «Книге для чтения по итальянскому языку», составленной Татьяной Борисовной Алисовой, – одном из пособий, по которому все мы тогда учили язык, были напечатаны стихи современных итальянских поэтов, некоторые – с переводами. Среди них – «В час, когда для зноя не преграда», знаменитое «Meriggiare pallido e assorto» Монтале. Строки, прочитанные по-итальянски и по-русски, запомнились сами собой – так бывает только с очень хорошими стихами. Словом, я знала Евгения Солоновича заочно, но воспринимала его как обитателя переводческого Олимпа, как божество – в одном ряду с Лозинским и Пастернаком, Маршаком и Чуковским.

Желающих научиться художественному переводу с итальянского в далеком 1993 году оказалось так много, что потребовались два преподавателя языка, вторым и взяли меня. Так что я не называю себя ученицей Солоновича – вернее, смею делать это лишь в той мере, в которой можно чему-то научиться, посещая занятия в качестве вольного слушателя, а главное –  работая рядом на протяжении четверти века. И, конечно, в той мере, в которой учишься, внимательно читая тексты: я делаю это постоянно, и по сей день не устаю восхищаться его талантом и мастерством.

Все знают Евгения Солоновича как выдающегося переводчика, а в последние годы и как подающего надежды молодого поэта, но мне хочется напомнить о том, что он еще и удивительный, мудрый наставник. Студенты – те, кто остались в литературе, и те, кто выбрали для себя другой путь, – его обожают, причем это чувство не ослабевает с годами. «Вот бы вернуться в прошлое, снова поступить в Литинститут… », –  вздыхают давние и не очень давние выпускники. И признаются: «В тяжелую минуту, когда не знаешь, как быть, всегда пытаюсь представить, что бы сделал на моем месте Евгений Михайлович…»

Ни капли зазнайства, чванства, самодовольства – думая об Е.М., прежде всего, вспоминаешь его теплую улыбку, внимательный и доброжелательный взгляд. Он никогда не поучал студентов, а очень деликатно, незаметно учил – больше на собственном примере. Видно было, что на семинаре он сам получает от работы с текстом огромное удовольствие, увлекается и заражает других. «У меня есть свой вариант перевода, но я на нем не настаиваю», - повторял он. Действительно, каждый предлагал свой вариант, все выступали на равных. Е.М. отличает скептическое отношение к теории перевода и всякому наукообразию и при этом невероятно умение тонко слышать текст (даже переводя прозу, он слышит ее как поэт)  – этому он и учил студентов, многие из которых стали отличными переводчиками. Не случайно теперь все чаще говорят о переводческой школе Литинститута, а применительно к итальянистике - о школе Солоновича.

В те далекие годы нашей многоязычной кафедрой заведовал таланливый поэт и переводчик, у которого, по слухам, была на редкость суровая жена. Поэтому он с утра до вечера сидел на работе и любил устраивать заседания, переходившие в застолья. На них бывали Голышев, Харитонов, Ревич, захаживали Микушевич и Грушко… в общем, все гранды художественного перевода. Привечали и студентов, почти насильно усаживая за общий стол. Наверняка вели беседы о литературе – я, честно говоря, уже и не помню, а вот стишок, который сочинил наш завкафедрой в связи с очередной поездкой Е.М. в Италию, врезался в память:

Рыдает Титунова.
В недоуменье Визель.
Где Солонович? Снова
в Италии? Не в Пизе ль?

Женя Титунова и Миша Визель – студенты нашего самого первого семинара. Группу в Литинституте набирают раз в пять лет, поэтому и наша преподавательская жизнь делилась на пятилетки: пять лет с группой Кати, Жени и Веры, пять лет – с Ариной и Катей, пять – с Ясей и Олей… А ведь еще были Высшие литературные курсы – для взрослых, хорошо знающих язык. Оттуда тоже вышли ученики Солоновича - отличные переводчики и редакторы.

Со студентами мы с Е.М. обычно вели себя как добрый и злой клоуны. Злым была я: заставляла зубрить правила, писать контрольные, мучила домашним чтением и строго принимала экзамены. Е.М. отчаянно защищал ребят: всячески поддерживал, подсказывал, уговаривал меня не ставить плохие оценки. Точно так же он защищал своих учеников на творческих аттестациях, которые раньше было принято проводить по окончании учебного года. Зато перед выпускным экзаменом по языку мы объединяли силы и инструктировали дрожащих студентов: «Главное – не молчать, говорите хоть что-нибудь. В комиссии итальянского, кроме нас двоих, никто не знает, ошибетесь – не страшно». Один из таких экзаменов Сергей Есин описал в «Дневниках ректора»: нашу хитрость разгадали, правда, кары со стороны начальства не последовало.

Е.М. защищал своих учеников и за институтскими стенами: отправлял на стажировки, писал рекомендательные письма, помогал публиковаться. Впрочем, последнюю фразу правильнее написать в настоящем времени: бывших учеников не бывает. А как не вспомнить литературные вечера Е.М. – не просто публичную декламацию стихов, а настоящие концерты, где в полной мере проявляется его артистизм.

Умение радоваться чужим успехам – не такая уж очевидная вещь, особенно в творческой среде, но Е.М. в наделен и этим талантом. Помню, как он пришел в МГУ поддержать меня во время защиты диссертации, как неизменно поздравлял с выходом новых книг, как первым позвонил после того, как мне пришлось участвовать в радиопередаче с недоброжелательными собеседниками. Уверена, что каждый из птенцов его гнезда рассказал бы массу похожих историй.

«В тяжелую минуту представь, как бы поступил на твоем месте Евгений Михайлович…» Так и оно и есть. Для многих учеников и для меня самой он стал камертоном – и в литературе, и в жизни. Мой скромный подарок к юбилею маэстро – перевод одного из поздних стихотворений Альдо Палаццески.

Писатель

Пишет, пишет, пишет…
Для чего пишет писатель?
Зачем ему это?
Как понять?
Потому что это его ремесло,
Или им движет любовь?
Как знать…
Он любит слова,
и чтобы они сияли
всё ярче, светлей и чудесней,
шлифовать их без устали будет.
И только? Значит, едва ли
он смеет о славе
мечтать?
Писатель пишет в надежде
незнакомую руку
найти в темноте
и пожать.