Янка Купала. Переводы Виктора Куллэ
«Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда…» — до дыр зацитированные строки Ахматовой обоюдоостры. С одной стороны, в них наличествует внятный привкус кокетливой ужимки Брюсова: «Быть может, всё в жизни лишь средство для ярко-певучих стихов». С другой — и с главной — реальное описание худо-бедно работающего уже не одно тысячелетие механизма культуры. Ибо в основе любой традиции (а в моём понимании «культура» и «традиция», «преемственность» — практически синонимы) лежит чувство благодарности. Извлечение стихов из «сора» жизни становится актом искусства, когда человеком, взявшимся за перо, движет чувство благоговения перед ней в любых проявлениях. В том числе — перед пресловутым «сором», ставшим катализатором к написанию стихотворения. Благоговение отнюдь не означает покорности и слепого безоговорочного приятия: это всеобъемлющее чувство может подразумевать всё, что угодно — вплоть до бунта против установившегося уродливого миропорядка. Именно благоговение перед жизнью лежит в основе этического учения одного из величайших гуманистов ХХ века — Альберта Швейцера.
В европейской поэзии очевидным подтверждением тезиса является одна из самых весомых точек отсчёта — книга Псалмов. Даже отключившись от сакральной составляющей, нельзя не обратить внимания, что главное место в ней занимают не молитвы, и не докучные жалобы — а хвала Творцу. Но акт творения является наградой сам по себе: Творец не нуждается ни в нашей признательности, ни — тем паче — в восхвалениях. Высшей — и единственно значимой формой — благодарности может стать лишь наследование эстафеты творчества. Не на эту ли преемственность намекает Микеланджело в фантастической фреске, украшающей потолок Сикстинской Капеллы?
Если мысль верна, то и дар жизни, и талант для человека являются не более чем исходными заготовками. Потенцией, за реализацию которой далее предстоит отвечать самому. Ведь высший смысл творчества заключается не в создании стихов, музыки, полотен или статуй — а в работе их автора над созиданием себя самого. Если она будет успешна — есть надежда, что и его искусству уготована долгая жизнь. Получается, что людьми мы становимся не по факту рождения, взросления, достижения каких-либо успехов — а лишь в случае реализации заложенных в нас возможностей. Кто-то не становится вовсе. Процесс это тяжкий, трудоёмкий, зависящий от множества внешних факторов: начиная от окружающей среды, и завершая случаем. Или судьбой.
В одной из шлягеров 90-х промелькнула поразительная формула: «Я тебя слепила из того, что было». В каком-то смысле все мы лепим себя из того, что было: подручный материал не всегда оказывается высокого качества. Тем больше чести при достижении достойного результата. Вспомним, что и «Давид» Микеланджело изваян из испорченной глыбы мрамора, от которой прочие скульпторы попросту отказались.
Сказанное возвращает к исходной точке моего рассуждения — «сору», из которого растут стихи. В предисловии к «Избранному» Евгения Рейна Иосиф Бродский писал: «Сор этот включает в себя решительно всё, с чем человек сталкивается, от чего отталкивается, на что обращает внимание. <…> Сюда можно отнести… кинематограф, радио, прессу, граммофон: иной мотивчик привязывается сильней, чем самая настойчивая октава или терцарима, и гипнотизирует покрепче зауми». Проще говоря, стихотворец является не только суммой прочитанных книг, хранителем и продолжателем традиции, не только орудием языка — но и информационной капсулой, отправленной потомкам. В случае таланта и удачи, из лирической чепухи, составляющей основное содержание подобной капсулы, может быть извлечён более-менее достоверный портрет эпохи.
Возраст чреват для человека не только подведением итогов (они, как правило, неутешительны), но и сизифовой попыткой разобраться в себе самом. Произвести инвентаризацию культурного, этического и экзистенциального багажа. Говоря языком помянутого шлягера: понять, из чего ты «слеплен». И тут я, наконец, обращаюсь к непосредственной теме затянувшегося предисловия.
Не так давно — после четвертьвекового перерыва — мне в руки попали старые винилы «Песняров». Переслушал для духоподъёмности — и был потрясён. Во-первых, фантастическая музыка. Созданное Владимиром Мулявиным многоголосье уникально, оно вобрало в себя едва ли не весь опыт вокальной культуры: от Палестрины и Томаса Таллиса — до народных хоров. Неудивительно, что Леннон и Маккартни с таким восторгом приняли прорвавшуюся на гастроли из-за железного занавеса первую советскую рок-группу!
Во-вторых — и это печально — задумался о том, почему мы так бездумно транжирим своё культурное достояние. «Песняры» везде, кроме Беларуси, позабыты. Гениальный Градский появляется на телеэкранах лишь для того, чтобы благословить на «Евровидение» свою ученицу. О блистательных, мирового уровня джазменах — Козлове, Чекасине, Ганелине, Манукяне — в отечественном информационном пространстве ни слуху, ни духу. Разве что Володе Тарасову, спохватившись, вручили премию «Триумф» — лучше поздно, чем никогда.
Беспамятность — наиболее омерзительная форма неблагодарности. И, одновременно, действеннейшее орудие агрессивно насаждаемой ныне эрзац-культуры, в самом широком её понимании: от «актуального самовыражения» новейшего стихотворного планктона — до лакомой кремлёвскому слуху лепсы. Или, как сказал бы Витя Пелевин: от гламурного дискурса — до дискурсивного гламура. Я это не к тому, чтобы в очередной раз пройтись по нынешним «кураторам» и «культуртрегерам» — но для меня лично и для многих людей моего поколения эта музыка имела формообразующее значение. «Песняры» были нашими «Битлз» задолго до того, как появилась возможность врубиться в московских и питерских рокеров.
Получив возможность заново переслушать их диски, я поддался искушению дотошнее вникнуть в тексты. Нет ничего более лукавого в понимании, чем родственный язык — знаю по опыту переводов с болгарского. Но погружение в таинства беларуской мовы не прошло даром. Началось с того, что в классических стихах Янки Купалы едва ли не случайно обнаружилось поразительное. Оказывается, строка: «Завецца ж спадчына мая / Ўсяго Старонкай Роднаю» — из песни, которую многие наизусть помнят — означает не то, что я подразумевал. «Старонка» — это не только «родная сторона», но и «страница». Синонимичность, слитность в языке письменной страницы (сиречь, поэзии) и родина меня потрясла. Перевод получился незаметно, практически сам собой. После этого я углубился в «Гусляра». В любой западной истории рок-музыки ему отведено почётное место — рядом с монументальными программными вещами раннего Рика Вэйкмана. Увы, во времена моей молодости легендарная рок-опера была практически недоступна. Мне посчастливилось попасть на концерт, но записи у меня никогда не было — винил вышел неимоверно ограниченным тиражом. Сюжет поэмы Янки Купалы «Курган», лёгший в основу «Гусляра», напомнил и о судьбе Владимира Некляева, и о дерзкой выходке «музыканта Юры» в кремлёвском тереме. Оказалось, что полузабытая классика может быть весьма актуальна. Переводил на едином дыхании, стремясь, чтобы текст совпадал с неотвязно звучащей в башке музыкой Игоря Лученка в обработке Мулявина. Надеюсь, что-то получилось.
За «Курганом» последовали другие переводы. Я буквально влюбился в Янку Купалу. Дело не только в красоте белорусского языка, или в удивительной целостности, чистоте этого поэта, его трагической судьбе, наконец. Перевод с родственного языка — мука мученическая. Зато неимоверно полезное занятие, т.к. освежает вкус родной речи, проясняет в ней какие-то скрытые смыслы, избавляет залоснившиеся слова от привкуса обыденности. Так, вероятно, близнецы обогащаются опытом не только собственным, но и своего живого зеркала.
Примером пользительности обращения к братскому языку стала «Молитва». Эта мощная песня в Мулявинском исполнении составлена из двух одноимённых стихотворений Купалы. Зацепила строчка: «Распетаю буду маліцца душой». Вопреки ожиданиям, это вовсе не означало «распятою». «Распятый» по-белорусски — распяты, раскрыжаваны. Другое дело, что во времена Купалы нормы языка не были установлены окончательно — возможно, он имел в виду именно «распятую душу». Но в итоге получилась роскошная метафора, которую я, естественно, решил сохранить.
Погружение в белорусскую классику шло рука об руку с ностальгическим переслушиванием «Песняров». И тут я открыл для себя ещё две важные вещи. Начнём с того, что во времена Владимира Мулявина белорусский язык потихоньку угасал. Экспансия русского была чересчур сильна. После феерического успеха «Песняров» люди по всей стране приобретали белорусские словари — чтобы узнать, что «канюшына», которую косил Волк в «Ну погоди», это всего-навсего клевер. Вся страна замурлыкала под нос «Олесю» и «Александрину» — и белорусы заново оценили красоту родной речи, стали ей гордиться. В сущности, Мулявин совершил лингвистический подвиг — причём, практически в одиночку. Из этого, кстати, можно извлечь вполне актуальный урок: никакая насильственная политика по отношению к языку не в состоянии сравниться с любовным и бережным к нему отношением.
Самое поразительное, что Владимир Мулявин вообще не был белорусом. Он родом с Урала, из Свердловска, а в Минск попал едва ли не случайно. Влюбился в красоту белорусского фольклора, вместе с композитором Игорем Лученком ездил по деревням Полесья, записывая народные песни. В итоге создал уникальное, непревзойдённое по богатству и чистоте звучание, ставшее фирменным знаком «Песняров». По-моему, более наглядный пример культурной преемственности — пресловутого «вливания в старые меха молодого вина» — отыскать затруднительно.
Второе открытие печально. Оказывается, Ваш покорный слуга (как, подозреваю, и большая часть читателей) вообще не имел представления о масштабах творчества Мулявина. За свою жизнь он создал свыше дюжины концептуальных программ, из которых лишь одна — «Через всю войну», на стихи поэтов-фронтовиков — записана на пластинку. Многие песни считаются утраченными (возможно, ещё обнаружатся где-нибудь частных коллекциях). Даже первая отечественная рок-опера «Песня о доле» (1976) — тоже, кстати, на стихи Купалы — уцелела лишь чудом.
Собрав у себя всё, что возможно, я был потрясён не только музыкой Мулявина, но и его неимоверной дерзостью. Так идти наперекор времени может себе позволить лишь подлинный Мастер. В 80-е годы он находился на вершине успеха — но рамки этой славы были жёстко ограничены: условно говоря, от «Александрины» до «Беловежской пущи». Публика на концертах требовала «Вологду-гду» — а он предлагал неимоверно сложную композицию, состоящую из белорусских календарно-обрядовых песен. На дворе перестройка — а Мулявин создаёт музыкальный спектакль на стихи уже немодного Маяковского. Из ансамбля один за другим уходят ведущие музыканты, предают друзья и единомышленники — но Мастер непреклонен. Он одну за другой пишет поразительные по мощи и целостности программы. Помимо постоянного обращения к поэзии Купалы, упомяну «Погоню» на стихи Максима Богдановича, «Ave Sole», посвящённую великому Франциску Скорине и «Казацкую вольницу», в которой старинные баллады перемешаны со стихами Владимира Некляева. Надеюсь, рано или поздно всё это будет бережно восстановлено и дойдёт до нас в приличном качестве.
Но я увлёкся. Вернёмся к предлагаемым читателю переводам из Янки Купалы — ещё одному подтверждению высказанной в самом начале мысли о благодарности, лежащей в основании культуры. Ибо для стихотворца действенная благодарность заключается в том, чтобы попытаться передать звучание любимого поэта средствами родного языка. Как получилось — судить не мне.
Пара конкретных замечаний. Я старался быть максимально бережным, но в единственном случае — при переводе «Разлада» — позволил себе похулиганить и чуточку осовременил текст. Уж слишком написанное в 1907 году актуально для наших дней. Что наводит на невесёлые мысли. Надеюсь, классик простит эту вольность — она продиктована желанием подсветить универсальность и злободневность его творения. И ещё: в песне про кукушку не удалось сохранить размер. Оказывается, по-белорусски она кукует с ударением на первый слог, и тут уж ничего не придумаешь.
Само собой, предлагаемые переводы — поклон не только великому Янке Купале, но и великому Владимиру Мулявину, благодарность которому у многих людей моего поколения безмерна.
