Сизифов мост над рекой Времени. Геннадий Красников о Сергее Есине
...И все же Сергей Есин с его характером, вечно жаждущим новых открытий, пустился в многолетнюю авантюру, в нелегкое путешествие-приключение с Дневником по непредсказуемому океану времени и переломных эпох, как в случае с рассматриваемым здесь самым ранним его Дневником, за 1984-1996 годы, по законам романной интриги, вопреки хронологии и как бы ломая композиционную архитектуру, вышедшим недавно, после более поздних томов.
Символично название Дневника («1984-1996»), начинающееся с цифры «1984», по странному совпадению обозначившей узнаваемый знак оруэлловской антиутопии. А весь 12-летний период, уместившийся в эти годы, словно из теории двенадцатилетних солнечных циклов по Александру Чижевскому, которыми отмеряются космические смены эпох, чреватые геомагнитными, историческими, военными, социальными катастрофами и потрясениями (в данном случае от заложенного под СССР подожженного предательского фитиля до разрушительного геополитического взрыва с распадом великой империи). Что эмоционально, в мелькающих зарисовках, в пересекающихся, параллельных сюжетах, как в кинохронике, то динамично и торопливо, то стоп-кадром, отражено автором на страницах Дневника, показывая разных исторических лиц, современников в одно и то же время в разных точках системы координат совести и стыда, любви и ненависти к стране, к народу, культуре, памяти... Безжалостно показывая и собственное место на той же системе координат, ту этическую, историческую точку, с которой он, летописец-автор, ведет свою хронику... Потому так важно для нас, кто и какими глазами смотрит, какими видятся ему «и современники и тени» (Я.Смеляков), и жившие в те «баснословные года, когда, — как писал Н.Глазков, — Кульчицкий съел кота», тут все открывается без лукавства: а ты где был в это время, что делал — «мед-пиво пил» или что-то иное?..
Особенностью Дневников С.Есина стал прилагаемый к каждому тому скрупулезно составленный именной указатель. Это своего рода многолюдный вокзал — «несгораемый ящик» (Б.Пастернак), — где, со своими историями, характерами, причудами, собраны знакомые и незнакомые, случайные и неслучайные люди; здесь каждого постранично можно отыскать (и не по одному разу!..) в толпе, в шуме и гаме времени, представляя, дорисовывая в своем воображении, кого и куда несет «рок событий»... Список имен сравним с неким золотым запасом, которым, как писали раньше на казначейских билетах, обеспечены дензнаки... Сказать по правде, есть в Дневнике и реальные золотые слитки, встречаются и затертые пятаки, а попадаются среди имен и просто фальшивые монеты (куда от них денешься!). И тут, конечно, проявляется мастерство автора и гений его соавтора — времени... При этом сам он становится как бы неким Гобсеком, а Дневник его — бухгалтерской книгой, в которой с художественной точностью, а порой и с расточительной торопливостью записаны расходы и приходы, дебеты и кредиты последних десятилетий... Так Есин создает свой роман, свою историю, и уже не укрыться, не спрятаться в беспамятстве, не перевернуться, обернувшись добрым мо- лодцем, не соскочить с подножки истории, с подножки несущегося в пропасть поезда. Все крупные долги и мелкие должки эпохи хранятся здесь рядом с щедрыми пожертвованиями и самопожертвованием творцов истории и ее могильщиков...
Разумеется, столько лет отдавая этой работе, С.Есин, профессионально занимающийся также теоретическими литературоведческими вопросами, не мог обойти тему самой природы жанра дневника, исследуя личный опыт и опыт других авторов. Сам он признавался, что его дневники «изначально готовились как роман», а потому автор «внимательно и точно нацеливает читателя — как именно надо читать это произведение». (Что подтверждается высказыванием из другого знаменитого «Дневника» — братьев Гонкур: «Мы не знаем истории тех веков, о которых не написаны романы».) Критик П.Басинский, принимая авторскую версию, называет Дневники С.Есина «напряженным романом», в котором, видимо, в силу формальных признаков (лоскутности и несогласованности друг с другом записей, по принципу «Опавших листьев») отмечает «розановский след», а также весьма тонко затрагивает сложную писательскую проблему, связанную с «отторжением в себе литературы», что в свою очередь «парадоксальным образом рождает интересную литературу»... Хотя причина «отторжения в себе литературы» и не раскрывается, актуальность данного явления очевидна, ведь уже Л.Толстого в его последние годы беспокоила и раздражала искусственность художественной литературы, усталость от ее вымышленности, что должно было, по его мнению, привести к литературе факта, документа, правды реальной жизни... Не это ли и было частично угадано Сергеем Есиным («пишу только факты»), когда его Дневники (поначалу все-таки интуитивно!) готовились как роман, в котором сценарий, документальную канву пишет время, а роль автора предполагает записывать реплики (чаще всего — «в сторону»), изображать происходящее с точки зрения «я в событиях», «события во мне»?
В работе над Дневниками С.Есин с упорством Мастера годами продолжает формулировать для себя творческие цели и задачи. «Нужно писать исповеди, а не романы», — приводит он слова Юрия Олеши (можно ведь сказать, что исповедь Блаженного Августина — тоже Дневник); «Дневники — место для обид», — записывает Есин, словно в «жалобной книге» обращаясь к будущим потомкам и к Небесным инстанциям; ему близки слова З.Гиппиус: «Записывайте мелочи, крупное не пропадет и без вас...» Вместе с тем он обращает внимание на слова Варлама Шаламова о том, что «искусство жить, если таковое имеется, — по существу, есть искусство забывать...» — как будто с помощью Дневника можно избавлять свою память от прошлого; его признание; «Моя литература — это литература данного момента», — почти дословно аукается с признанием одного из братьев Гонкур — Эдмона в том, что их «Дневник» был «стенограммой жизни», а себя Гонкур считал «художником, который ищет... правды мгновения»... Говоря современным языком, все они, от Блаженного Августина до братьев Гонкур, Гиппиус... до Есина — первые блогеры докомпьютерной эры, включенные в гиперпространство времени, в гипертекст мировой культуры, а также первые постмодернисты до постмодернизма, для которых мир существует лишь как текст, но и текст существует как мир, как жизнь...
Подтверждением близости мотивации двух авторов известных «Дневников» служит отклик Эдмона Гонкура на смерть своего друга — художника Гаварни: «Я жалею теперь, что не все о нем записывал. Как ясно смерть показывает нам, что жизнь — это кусок истории!» С понимания, что жизнь — это «кусок истории», который следует сохранить, и возникает история Дневника Сергея Есина, начавшего свои первые записи со смерти друга — Юрия Визбора. Позже появятся другие персонажи, «и современники и тени», гении и злодеи, завистники и друзья, Учитель и ученики, власть и культура, приобретения и потери, отражения в «реке времен», которая «в своем теченьи / Уносит все дела людей / И топит в пропасти забвенья / Народы, царства и царей...».
Так же как братья Гонкур, с педантичностью художника слова (как и во всем своем творчестве), С.Есин страстно и ревностно отстаивает оригинальность собственного писательского стиля. Пожалуй, нигде в литературе в такой мере, как в дневниковом жанре, не подтверждаются знаменитые слова Бюффона о том, что «стиль — это человек». Но задолго до Бюффона Блез Паскаль, сам величайший стилист, писал: «Люди всегда удивляются и восхищаются, если видят естественный стиль, ибо, ожидая встретить автора, они находят человека». Речь не просто о «стиле», но о «естественном стиле», в противном случае мы «находим» не «человека», но нечто искусственное. В России же эстетика, выбор художественного стиля — это не просто выбор формы, способа самовыражения, но выбор судьбы. О том же говорит и С.Есин: «В первую очередь произведение интересно личностью автора». И тогда уже с тем большим основанием мы можем утверждать, что Дневник — это сам человек, а в случае с книгой Сергея Есина и того более: Дневник — Двойник писателя, его альтер эго, его Эккерман, который записывает за ним его мысли, часы, дни, годы...
В размышлениях о стиле С.Есин со свойственным ему исследовательским темпераментом делает порой фантастические открытия. Так, в странном его (как «Несвоевременные мысли» Горького) романе «Смерть Титана. В.И. Ленин» — Ленин у него «грандиозный писатель», единственный, кто смог написанное им осуществить на практике... Как теперь говорят, «взрыв мозга» произошел у целой эпохи, которая, «ожидая встретить автора», разлетелась вдребезги от нечеловеческой силы идеи, воплощенной в слове...
<...>
Документальная основа Дневника строится на трех линиях, центральная из которых — личная (небезоблачная) история героя, связующая собой общественно-политический фон и профессионально-творческую драму (здесь и писательская биография, и непростая эпопея ректорства и преподавательской работы в Литературном институте). В целом же все вращается вокруг стержневой темы всего творчества Сергея Есина — темы интеллигенции и власти, культуры и власти, интеллигенции и народа, той темы, над которой со времен Державина и Пушкина до Вл. Соловьёва и А.Блока бьются все русские писатели и философы...
Замечательны не просто описания, но личные свидетельства автора, передающие через казалось бы случайную деталь символический смысл происходящего. Так, в очередной предвыборный роман власти с интеллигенцией, на встрече в Кремле у С.Филатова, тогдашнего главы Администрации Президента, увидев что-то записывающего в свой блокнот С.Есина, ельцинский лизоблюд Филатов предупредил: «Здесь... не записывают...» — что невольно напоминает царскую резолюцию Николая II на докладной об уголовных проделках своего приближенного, приведших к разорению многих сотен крестьянских семей: «Считать дело якобы не бывшим».
И далее факты, факты, все, что так легко и быстро забывается, вымывается из памяти, из иска, предъявляемого на суде Истории. «Забудьте слово “Россия”, будет: “Ельцин”», — записывает С.Есин услышанные слова, называя это «моралью быстрого реагирования», «буржуазия захватила власть» (см. дневники Гиппиус о революции, Э.Гонкур описывает революцию — все похоже).
<...>
В Ираке 1995 года вечный странник и путешественник в пространстве и времени С.Есин запоминает пророческие слова жителя Багдада: «Без России нет арабского мира». Русский писатель отмечает удивительную открытость людей, устремленность народа, еще не ведающего будущей катастрофы и крови, страдания, ненависти...
Очаровательна зарисовка из Северной Кореи: «Весь Пхеньян в хорошеньких девушках-регулировщицах. Они все одеты в прелестную голубую форму и сапожки, изысканно подкрашены и делают свою работу лихо и изящно...»
За двадцать лет до всех майданов С.Есин с горечью замечает нескрываемую ненависть к русским во Львове... С тяжелым сердцем заносит он в Дневник слова: «Крым — без крови не вернуть...» О возвращении русского Крыма и Севастополя всегда думал русский человек, и наградой ему стал невероятный Промысл Божий, чудесным образом разрешивший ситуацию в пользу исторической справедливости.
Неизвестным событием той эпохи стал не ко времени подоспевший юбилей советского писателя Александра Фадеева. В либеральной прессе это стало поводом для нападок на автора «Молодой гвардии». С.Есин оказался единственным представителем московской литературной общественности, кто поехал во Владивосток, на родину А.Фадеева, где открывали памятник своему некогда знаменитому, а ныне затравленному злопамятной демократической элитой земляку. В той ситуации, когда «требуют обругать Фадеева», С.Есин произнес историческую речь у памятника, сказав совестливые и смелые слова: «Всегда болею за слабого и обиженного. Фадеев сейчас слабый», — подчеркнув, что открывается «памятник не коммерсанту и бандиту — писателю».
Потом будет Нижний Новгород — Горьковские чтения непопулярного на тот момент у демократов Горького. И снова С.Есин выступает почти в одиночестве от литературной Москвы, по сути предавшей пролетарского классика...
Здесь для С.Есина проходит сущностный, принципиальный водораздел, здесь его открытая, бесстрашная позиция, протест против мародеров исторических, против пятой колонны, против бесстыдства Ельцина и олигархической команды. Отсюда его непрекращающиеся споры с «псевдонимами», имитаторами, его жесткий диалог с Натальей Ивановой — его вечным антагонистом. На протяжении всех Дневников она словно гаршинский «красный цветок». В доме отдыха в Дубултах он записывает: «Встретил Наташу Иванову... Долго говорили, гуляли по берегу. Сказал, что перестал ее читать. Она: “Это твой факт, а не факт общественного сознания”». И его ответ: «Ты никогда меня не поймешь, потому что не сможешь перешагнуть через родственное и национальное».
<...>
Особая страница биографии С.Есина — преподавательская работа и эпопея ректорства в Литературном институте. Дневник подробно передает начало и развитие крутого поворота в судьбе автора, связанного с Домом Герцена на Тверском бульваре в самые тяжелые и опасные для культуры и ее деятелей времена, когда в стране рушилось все, когда не только о литературе и образовании никто не думал, но когда через человеческие жизни перешагивали не глядя, когда месяцами не платили зарплату, когда такой лакомый кусок, как старинный особняк в центре Москвы, становился предметом вожделений не только для продажных чиновников, но и для неприкрытого криминала... И работа во главе такого учебного заведения часто была равна хождению по минному полю. Нужно было спасать не только образование в творческом вузе, не только дать шанс полуголодным будущим гениям, но и просто уцелеть физически, сохранив человеческое достоинство. Кажется, время и эпоха с безупречно точным попаданием выбрали на такую рисковую роль Сергея Есина, которому и угрожали, и строили козни, которого жгли в его квартире и обвиняли во всех возможных и невозможных грехах... Может быть, именно тогда родились его горькие афоризмы, которые он любил повторять студентам: «Писатель, как правило, человек, проигрывающий свою личную жизнь», «жизнь писателя как риск, как проигрыш»... О том, как он выстоял, удержал ситуацию над самой пропастью, сохранил уникальное мировое культурное сокровище — Литературный институт имени А.М. Горького, написано немало, в том числе и в книгах самого Есина «На рубеже веков. Дневник ректора» (2002), «Сезон засолки огурцов».
Описание данной истории изобилует красноречивыми деталями и фактами. Как о большом событии (на самом деле, до слез — историческом событии!) новоиспеченный ректор («начальник Чукотки») радостно записывает в 1993 году в Дневнике: «купили ксерокс», а также о том, как добился он выдавать бесплатно по утрам «стакан молока студентам»...
Среди символических знаков, обнажающих суть времени, запись о том, как главный либерал-русофоб, правозащитник Сергей Ковалев настаивает на выступлении перед студентами. Как во время вступительных экзаменов Сергей Чупринин «набирал студентов, будто шел с ними в разведку.
—
Если вам потребуется обратиться к кому-нибудь из поэтов, к кому вы обратитесь?
—
Если вы посылаете стихи, в какой пошлете журнал?».
Умиляет забота западных благодетелей: на выпускной вечер в институт завезли целую машину книг — подарки Хабарта!..
Политика и смерть тоже шли по разные стороны идеологических баррикад. На похоронах поэта-фронто- вика, профессора Литературного института Евгения Винокурова ведущий панихиду Станислав Рассадин не дал слово ректору.
С другой стороны, похороны бывшего ректора Литинститута — некогда всемогущего В.Пименова проходят при полном одиночестве. Так эпоха отбрасывает отработанных людей и еще до усилий «реки времен» едва ли не при жизни насильно топит их в «пропасти забвенья».
Самое громкое событие и криминальное происшествие — история поджога квартиры ректора кавказской бандой, претендующей на захват институтских площадей. Событие совпало с появлением в печати двух знаменательных по тому времени повестей — «Печальный детектив» В.Астафьева и «Пожар» В.Распутина. Эпиграфом к «Пожару» Распутин взял строчки из народной песни: «Горит село, горит родное, горит вся русская земля». Символична была эта одновременность, одномерность и параллельность... Мистический свет пламени горящей русской земли лежал на всех событиях той эпохи — в уютном дворике старинного дома автора «Былого и дум» и на подворье крестьянской избы в далекой сибирской деревне... Но все оказалось бы безнадежно и беспросветно при этих сполохах эпохи, если бы рядом не продолжалась глубинная в своих истоках жизнь России. Так, С. Есин описывает чествование ветеранов в Содружестве писателей: «Вел все это Розов. Он сказал, что был сегодня в церкви, помолился и принес сюда 50 свечей — 50 лет Победы. Зажгли в память уходивших в каждый год. Все было трогательно и по-настоящему. На этих стариков, еще пытающихся вспомнить себя молодыми, смотреть было очень больно. Куда все делось, как быстро все исчезло. Лобанов, Годенко, Викулов... Было человек 70...» Так было, и так уже больше не будет, не может быть никогда...
А что же — Двойник, герой «напряженного» романа? Он ведь не секретарь у Времени, он живет своей жизнью. В череде его лирических, публицистических, а порой эпических записей появляются живописные автопортреты, иногда похожие на шаржи, иногда — на отражения любующегося собой Нарцисса... Вдруг — рядом с криминальными историями, поджогами, рядом с записью: «Прочел статью Марка Захарова о символах — будто съел лягушку. Всю ночь не спал, терзался, мучился» — появляется зарисовочка: «В 16.00 в институте начался бал куртуазных маньеристов. Тусовка, которая войдет в институтские легенды. Стол, на нем шампанское и ананас... В 18.00 в столовой началась грандиозная гулянка — танцы под оркестр. Я несколько раз вырубал свет и прятал в столовой ножи. Отчаянно плясал». Сам того не подозревая, Есин воспроизводит здесь зеркальность эпохи разрушения. По воспоминаниям современников, так отчаянно часами, словно в гипнотическом декадансном сне, один, сам с собою, танцует в Берлине Андрей Белый во время Гражданской войны в России, так в рязанской деревне пляшет на свадьбе, переодевшись в женское платье, Сергей Есенин незадолго до гибели, — все это были пляски над бездной на горящих мостах...
<...>
Круг близких по духу людей, коллеги по институту: просветитель С.Джимбинов, критик В.Гусев, театровед И.Вишневская, прозаик С.Толкачёв..., Режиссеры С.Арцыбашев, С.Яшин...
А еще постоянный лейтмотив, «высокая болезнь», тоска по творчеству: «хочется писать и писать... все мешает»; «с чувством восхищения и зависти прочел рассказы В.П. Астафьева... и “Печальный детектив”»; зависть к И.Волгину после прочтения «Последний год Достоевского» («Этой книге можно завидовать. Волгин ухватил время...»); чтение «Улисса» («Какая гениальная, поздно прочитанная книга! Она так проста во всей своей немыслимой изощренности, что невольно начинаешь себя корить: почему не я, не я это придумал и написал?»); после Маканина паника — я так не могу («Прочел В.Маканина — “Кавказский пленный” — почувствовал себя дерьмом»)...
И вдруг — главный нерв, словно током пронзенный узнаванием, чем- то очень личным, пережитым и передуманным. После спектакля «Три сестры» С.Арцыбашева появляется запись: «Чехов выразитель низости интеллигенции». Ведь это же о своем, все та же тема «Имитатора», тема имитации практически всех его героев на новом историческом витке, проходящая по всем романам: «Затмение Марса», «Гувернер», «Казус» и других. Люди искусства, интеллигенция, их по большому счету ничтожные, далекие от народа и народной жизни проблемы, что в значительной степени обрекает прозу Есина на элитарность, не для широкого читателя. Оттого, быть может, он писатель известный, но не знаменитый, как ему хотелось бы, в чем он, не скрывая, в Дневниках откровенно признается, но что, однако, по табели о рангах все-таки надежней и весомей в долгосрочной перспективе...
Но проблема гибели литературы, искусства с уходом из них жизни простых людей остается, в результате их место занимают человек-паук, терминатор, парк юрского периода, звездные войны — все то, что можно произвести с помощью технологий, компьютерной графики, без участия сердца, совести, души, морали, — и тогда на смену литературе, кино, театру приходят Гоголь-центр, Нуриев в Большом театре... Тогда господа Лунгин и Учитель приватизируют русскую историю, Православие («Остров», «Царь», «Матильда»), последнее, что еще не залапано, не замарано, не низведено до порнухи и чернухи...
В Дневнике С.Есина практически компенсируется все то, чего, быть может, недоставало романам, — широты, размашистой России — в ее просторе, в ее социальной — от городской до крестьянской — полноте, в ее всеохватном мировом обзоре, в ее национально-самобытной культуре, политической и реальной истории. С учетом того, что «уже написан Вертер», «Улисс», «Тихий Дон» и все говорят об усталости от художественной литературы (об этом уже тревожатся братья Гонкур и Толстой, предупреждавшие, что читать будут только Плутархов, дневники, биографии), то время эпопеи Дневников, «личного эпоса» Сергея Есина наступает. Дневник как мост над «рекой времени», над пропастью забвения... «Дневник», который, может быть, останется навсегда главным, как «Дневник» Гонкуров, чьи романы и пьесы, имевшие успех у современников, кажется, уже совсем никто не вспоминает сегодня...
