Роса

Ибо роса Твоя — роса растений, и земля извергнет мертвецов.

Исаия, 26:19

Кассетник явился к участку еще до открытия. Стоял у ограды, в сторонке от кучки пенсионеров, собранных загодя нетерпением скорей изъявить свою волю.

С пылом не по летам, общественники обсуждали своих избранников. Подстегиваемый безудержной музыкой из репродукторов, пыл пожилых нарастал, грозил перейти за черту, проведенную избиркомом в отношении каких-либо элементов предвыборной агитации в день голосования.

Исполнитель из советского прошлого зычно взбирался — через три ступеньки, сезон за сезоном, от лета, по осени, с щемящей на зиме заминкой — к вечной, без конца и без края, весне.

Песня до краев заполняла истоптанный догонялками двор, запружала пучком упиравшие в школу окрестные переулки, лилась по Восстания, по Труда, по Клинцовскому, по Базарной, по Свердлова, вплоть до Полецкого, до Чернышевского и Белинского, и аж до Одесской, и во всю ширь — до парка, до театра и студгородка — рвалась в поля и дальше, до самого до Днестра.

Кто знает, возможно, именно эта, воздух твердившая мощь безоглядного восхождения — кажется, срытая в безвозвратное ретро, но вот извлеченная из затхлых бобин ради праздника всенародного голосования — воззвала Кассетника из его беспробудного дольнего прозябания.

И вот он явился. Но чем ближе к участку, тем ступал неувереннее, словно трудно ему становилось одолевать напор воскрешенного баритона, как топать встречь ветра, тронутого искусительным запахом тлена.

Или тяжко было взобраться по крутому крыльцу школы, ибо требовалось наверх, к открытым настежь дверям, а его неодолимо тянуло вниз?

Постоял у ступеней, переминаясь с ноги на ногу. Как сказали бы растениеводы — всем своим габитусом выказывая как бы смущение и неуверенность. Но ведь габитус — облик внешний, все, кроме корней. А Кассетник весь был — как бы корни.

Может, именно поэтому не понимал он, почему идти надо в школу? Что ему школа? Ему надо к урне, пусть и избирательной. А при чем же тут школа? Может, эта подмена объектов, для других очевидная, для него никак не могла совершиться? А может, не имела ни капли возможности?

Школу обратили на сутки в средоточие изъявлений, уготованных кодексом избирательных прав и обязанностей. Традиция эта, столь же исконная, как и песенное сопровождение судьбоносного дня, напоминала этапы запекания курицы.

Сперва — потрошение. Общеобразовательное учреждение опорожняли от гомона перемен, от звонков и уроков, от гвалта и топота детворы во всем необъятном диапазоне от беспримерных отличников до прокуренных хулиганствующих второгодников.

Следом шла фаршировка. Пустое и звонкое брюхо фойе, как какими-нибудь цитрусами, или яблоками, или блинами, набивали кабинками, урнами — стационарной и переносными, стендами, списками, бюллетенями и прочим избиркомовским скарбом.

Впрочем, некогда на многих советских кухнях предпочитали рецепт незамысловатый до крайности, но настолько же эффективный. Блюдо именовалось «курица на бутылке». Потрошеную птицу насаживали на стеклотару, в зависимости от размера особи — пивную, винную или из-под шампанского — и в такой растопырке отправляли в духовку. Никаких тебе цитрусов, или яблок, или еще того хлеще — блинов.

Такой вот бутылкой, раскаляемой в утробе жар-птицы и жаром своим направлявшей процесс, становилась избирательная комиссия, размещенная на время кампании в школьном фойе. Коммен зи битте, избирком, коммен зибитте!..

Дальше...

Номер: 
2018, №9