Письма из рая: А.Битов, А.Рекемчук, А.Волос, М. Бутов, А.Шавкута, Б.Екимов
АНДРЕЙ БИТОВ
Битов любит играть с временем и делает при этом удивительные открытия. «28 января умер Петр (речь о Петре Первом). 28 января умирал Пушкин. 28 января умер Достоевский. 28 января Блок заканчивает “Двенадцать”, перегорая в них». И все это происходит в Петербурге, родном городе Андрея Битова, который разглядел — не без доли мистического страха — эти трагические меты времени.
В другом произведении он устами своего героя прямо говорит о времени и сравнивает его с морем, которое ему «необходимо переплыть, а плавать он словно разучился». И дальше: «Барахтаясь в море времени», этот молодой еще человек, в котором легко угадывается автор, тоже молодой (двадцать шесть было, когда писал эту вещь), рассуждает о том, что «прохождение времени можно видеть только взглядом назад». Как точно! Вот только я это понял много позже — по-настоящему, быть может, лишь теперь, за этими страницами…
Битовский рассказ «Дачная местность» (или «Жизнь в ветреную погоду»), где герой барахтается в море времени, я впервые прочел через десять лет после его создания, в 1974 году, когда наткнулся в «Новом мире» на большую статью Виктора Камянова о современной прозе. Это был мартовский номер, статья называлась «Доверие к сложности». Моей персоне уделено в ней немало внимания, но особенно привлек меня пассаж, где авторитетный критик сравнивает моего героя с героем Битова. «Герой “Дачной местности” был занят уточнением своего духовного статуса и упорно смотрел всебя… Герой Р. Киреева смотрит вне себя. Ему важно найти отклик или пусть отголосок в ком-то другом».
Этот «отклик или пусть отголосок» я, подобно своему давнему персонажу, ищу, кажется, до сих пор, Битов же, по-моему, совершенно не озабочен этим, он самодостаточен, ему не нужна поддержка извне (уж эстетическая — точно), хотя, уверенно путешествуя в своем метафизическом времени, в реальном сплошь да рядом попадает впросак.
Став заведовать кафедрой творчества в Литературном институте, я немало сил положил на то, чтобы вернуть туда Битова, в свое время изгнанного из института за участие в «Метрополе». Андрей не отказывался, но и не говорил твердого «да»; не хотел, понял я, связывать себя пусть не очень обременительной, но службой. Тогда я предложил ему вести семинар на пару с кем-нибудь — это гарантировало ему полную свободу. «С кем?» — спросил он. Ответа у меня не было, но через день или два я нашел его: Леонид Бежин. Андрей Георгиевич с энтузиазмом согласился. Боясь, как бы мастер не раздумал, я попросил его написать заявление. Он тоже согласился, хотя с меньшим энтузиазмом. Похлопал по карманам и, обрадованный, не обнаружил ручки. Я дал ему свою. «А бумага? Где мы возьмем бумагу?» Разговор этот состоялся в сквере на Пушкинской площади, мимо шныряли школьницы, одна из них, остановленная мною, вырвала из тетрадки лист. «А стол? — обречено произнес творец “Пушкинского дома”. — Я не умею писать на весу».
До института отсюда было десять минут ходу, но я понял, что расстояние это в данный момент непреодолимо, и, повернувшись, подставил своему собеседнику спину. Это Битову понравилось. Ему вообще нравятся озорство, игра, выдумка: не зря с таким азартом участвовал в установке в Питере памятника Чижику-Пыжику или пел под джаз черновики Пушкина… Итак, заявление с просьбой принять на работу было под мою диктовку написано (я стоял, согнув плечи, и не только не шевелился, но даже, сдается мне, не дышал), Битов был заполучен, однако в институте появлялся редко. Зато каждый его приход, всегда неожиданный, становился праздником для студентов. Но это — для студентов, а вот для отдела кадров — испытанием. Им мало было заявления, им требовалась еще трудовая книжка. Старательно охотились они за игнорирующим их штатным сотрудником — тщетно все, и тогда они наседали на меня. Делать нечего, я звонил Андрею Георгиевичу, он отвечал: «Ищу», — и действительно искал — пять, десять, пятнадцать минут, а я терпеливо ждал у трубки, пока в ней не начинали звучать в отдалении какие-то голоса, смех, позвякивала посуда… Ма-стер, плавно переместившись (у него была легкая, неслышная поступь), пребывал уже в другом времени, а я, скучный чиновник, оставался в своем, один на один со все более звереющим отделом кадров. Вольный человек, он не признавал каких бы то ни было ограничений, а если они вдруг возникали, грациозно перемахивал через них. И в переносном смысле слова перемахивал, и в самом что ни на есть прямом…
Помню, как в 1996 году приехали на дребезжащем микроавтобусе в Ясную Поляну на первые, ставшие впоследствии традиционными Толстовские чтения. Уже в дороге начали пить водочку, а когда потянулись пригороды Тулы, я попросил остановиться на пару минут возле магазина и, большой в то время любитель и знаток пива, запасся дюжиной бутылок. Поселили нас в пансионате, и уже через четверть часа я вышел с бутылкой на солнышко. Было самое начало сентября, и солнце, даже заходящее, светило по-летнему тепло. Гляжу, Битов на лоджии, в маечке… Жестом приглашаю его к своему пенистому, местного производства свежайшему напитку, и он тотчас перемахивает через перила, довольно высоко, несмотря на первый этаж, отстоящие от земли. Легкий, грациозный, а ему тогда уже шел шестидесятый… Кто бы мог подумать, что минет десять лет, он после сложнейшей операции на мозге обретет «дырку в голове, точно пулевое ранение», и «проскочит» рак (как это точно — «проскочить» рак; впрочем, у Битова нет неточных, не единственно возможных слов) — кто бы мог подумать, говорю, что через десять лет он превратится в старика, осторожно, по чуть-чуть, передвигающего ноги! Но вкуса к жизни не утратит.
Это у него наследственное. Когда-то он написал о своей матери, что она всегда гордилась своим профессионализмом. И вот, после семидесяти пяти, «ее профессией стала жизнь». Не просто жизнь, а жизнь активная, разнообразная, веселая… Вкуса к жизни писатель Битов не утратил, и что с того, что ноги едва передвигаются — разве это мешает поплавать в бассейне! Именно там, в бассейне, в раздевалке, мы, полуголые, и встретились с ним в пансионате «Липки» на очередном Форуме молодых писателей. Он пригласил меня в сауну — я не решился, хотя ни дырки в голове, ни «проскоченного» рака у меня не было. Не решился… Он же после бассейна с сауной не погнушался рюмкой-другой коньяка, а после отправился играть в бильярд. День на том не кончился. Далеко за полночь общение продолжалось с бокалом в руке за стойкой, и здесь больше всех, глубже всех, интересней всех говорил Битов — хотя без былой запальчивости.
Тогда, в Ясной Поляне, он поделился с собравшейся в конференц-зале публикой, что начинает день с того, что открывает наугад три книги: Библию, Пушкина и — еще что-нибудь (в ту яснополянскую неделю это был, естественно, Толстой), выхватывает взглядом по фразе, и эти три фразы становятся для него камертоном наступившего дня.
Тогда же он признался, что не читает газет (подозреваю, что и телевизор не смотрит), но тем не менее, сколько раз убеждался я, прекрасно осведомлен обо всем, что происходит в мире. Или, во всяком случае, о самом главном. Удивительным образом считывает эту информацию с лиц окружающих его людей (а его всегда окружают люди), выуживает из случайно услышанных обрывков разговоров, высматривает в сумятице и красках улицы. Это для него, если угодно, образ жизни, а образ жизни — вещь для Битова чрезвычайно важная. Неслучайно именно так — «Образ жизни» — названа одна из его книг.
Приоритеты налицо: сначала образ жизни (не только и не столько своей, сколько вообще), а уж потом — образ художественный. Великий книгочей, блестящий интерпретатор литературных текстов, тончайший стилист, он никогда не был рабом слова, пленником формы, демонстратором писательского мастерства, пусть даже и филигранного. И в этом он, бесспорно, продолжатель пушкинской традиции: сначала — и прежде всего — жить, а уж потом писать. Я этому так и не научился.
Не потому ли и отношения со временем у нас разные? Я не опаздываю никогда и никуда, но говорю сейчас об этом отнюдь не с гордостью, а с чувством подавленности. Мой педантизм оставляет мне мало воздуха, я задыхаюсь, вырваться же на волю — с помощью хотя бы благословенного спиртного — становится с возрастом все труднее.
Да, у Андрея Георгиевича свое время, и что с того, что подчас это оборачивается казусами. Была у меня одна студентка, до этого два или три семестра проучившаяся у Битова, в конце концов навсегда сгинувшего из института. (Трудовую книжку забирать не пришлось — он ее так и не отыскал у себя.) Студентка тихая, субтильная, робкая, талантливая. Но со странностями. То лекцию пропустит невесть почему, то явится на зачет и молчит, потупившись, хотя, как выясняется через день во время пересдачи, которой добилась мать, все прекрасно знает.
Мать опекала ее постоянно. Частенько звонила мне домой, но, оказывается, не только мне, а и первому наставнику дочери Битову. Я узнал об этом случайно: Андрей позвонил мне и осведомился своим рокочущим баском, тогда еще не попорченным раком голосовых связок: как дела такой-то? С дипломом…
Я опешил. Диплом странной девочкой был защищен, причем с отличием, полтора или два года назад; тогда-то, надо думать, мать на всякий случай и побеспокоила его, попросила замолвить словечко, он пообещал и вот, пусть с запозданием, но сдержал слово. Этот человек, повторяю, живет в своем собственном времени, в котором что значат какие-то полтора или два года! Века — вот единица измерения. Века… Оттого-то и пишет «Воспоминание о Пушкине» (таков подзаголовок большого цикла его статей о поэте). Оттого-то и сочиняет рассказ «Человек, который видел Баха», причем рассказ отнюдь не фантастический. «По приблизительным расчетам, — говорит автор о своем герое, — ему было триста лет».
Мне куда меньше, но то, что я имею право сказать о себе: «Человек, который видел Битова», овевает меня ветерком вечности.
АЛЕКСАНДР РЕКЕМЧУК
Мы родились с ним в один день — 25 декабря, но он на четырнадцать лет раньше. И еще одно совпадение: оперативный псевдоним его отца, расстрелянного энкавэдэшниками в 1937 году, — Киреев.
Впервые судьба свела меня с Александром Евсеевичем, когда я был студентом Литературного института, а он работал заместителем главного редактора журнала «Молодая гвардия». Это был 64-й год. Мой однокурсник Эдик Крылов принес в этот журнал мой рассказ. «Модная тема» назывался он и с молодой дерзостью покусывал тех, кто спекулировал на и впрямь тогда широко эксплуатируемой теме культа личности. После триумфа «Одного дня Ивана Денисовича» таких запоздалых смельчаков развелось множество.
В отделе рассказ решительно отклонили, но Александра Евсеевича это не смутило, как не смутила и моя молодость. «Толковый рассказ, — сказал он твердо, коренастый, рыжеватый, лысеющий, в мохнатом свитере. — Завтра же передам главному». Главный принял сторону отдела…
Второй раз судьба свела нас в 1971 году, когда проходило московское совещание молодых писателей. По итогам совещания три человека рекомендовались в члены Союза. Меня среди этих трех не было и не могло быть, поскольку повесть «Лестница», которую я обсуждал, выпадала из всех тогдашних канонов. Руководитель семинара Юрий Бондарев считал, что я зря потратил время на эту чернуху: вещь о тринадцатилетней падшей девочке и о притонах не будет у нас востребована никогда.
Был уже напечатан общий список, который лег на стол Рекемчуку. Александр Евсеевич как секретарь московского отделения курировал работу с молодыми. И курировал не формально — лично просмотрел все обсуждавшиеся на совещании работы. Все! А кое-что и прочитал. Внимательно… И собственноручно вписал мою фамилию. Не по алфавиту, в самом низу, и потому меня принимали последним. Было ли у него какое-нибудь объяснение с Бондаревым — не знаю.
Минуло несколько лет, и к моему незримому покровителю, теперь уже члену редколлегии журнала «Новый мир», попала рукопись моего романа «Апология». Александр Евсеевич написал чрезвычайно щедрый отзыв, оговорившись, что «это отнюдь не комплименты, не славословие — пора, наконец, даже в хмуром жанре внутренней рецензии воздавать должное мастерству, когда оно в наличии».
А спустя годы мы наконец познакомились — когда я пришел работать в Литературный институт, а он здесь уже профессорствовал. Вот тут-то при случае я и рассказал ему о наших предыдущих контактах, одном личном и двух заочных.
Александр Евсеевич внимательно выслушал меня, серьезно, даже строго глядя мне в глаза (это был все тот же взгляд, каким он почти тридцать лет назад смотрел на меня в «Молодой гвардии»), подумал секунду-другую и выдохнул: «Не помню, Руслан Тимофеевич. Ей-богу, не помню». И даже как-то смутился.
А ведь память у него отменная. Просто очень многих поддержал на своем веку, за многих сражался, а уж сколько рукописей рекомендовал к печати — не счесть. Последние годы это все больше ученики его по Литинституту. Но и с учениками воюет — неистово и неустанно воюет, предостерегая их от опасностей легкого успеха, от лености и трусости. Он стал грузноват, одутловат, мало что осталось от рыжих волос, но былая сила осталась. Это тот случай, когда нет противоречия между духовным самосохранением и самосохранением физическим. До восьмидесяти в бассейн ходил и играл в теннис…
«Самый крупный, самый мощный — весь в свисающих складках ноздреватой брони, в рыжых космах шерсти, горбатый от старости, лобастый от ума — наверное, вождь или пророк, — поднял к небу округлые бивни, воздел хобот — и трубит, трубит тревожно, взывая к остальной братии…»
Это из его автобиографической книги «Мамонты».
И это, сдается мне, автопортрет.
АНДРЕЙ ВОЛОС
В Кижах мы с Волосом были в среду 11 июля, а во вторник 11 сентября в Нью-Йорке рухнули башни-близнецы. Ровно через два месяца. Это (что через два месяца) подметил именно Волос со своей цепкой памятью и добавил, заикаясь сильнее обычного: «Вот вам, Руслан Тимофеевич, и Хуррамабад».
«Хуррамабад» — название книги, за которую аккурат в 2001 году, незадолго до нашей поездки в Карелию, Волос получил одну из самых престижных премий. А тремя годами раньше, за нее же — другую, не менее престижную. Но о премиях — после.
Что такое Хуррамабад? Город. Мифический город, которого, разумеется, нет на карте. Это город тюркских сказок и песен, беспечности и веселья, счастья и радости — словом, живое воплощение лада, что я безуспешно искал всю жизнь, однако не нашел не только в себе, не только в собственных сочинениях, но и в сочинении Андрея Волоса со столь поэтичным названием. Причем у Волоса я искал его не только как читатель, но и как редактор, так как несколько новелл из этой книги готовил к печати.
Книга-то трагическая. О кровавых событиях в Таджикистане в начале девяностых годов, после распада СССР…
Это время и это место — время и место — Андрей Германович Волос знает не понаслышке. Здесь он родился, здесь рос, здесь напечатал в журнале «Памир» свои первые стихи, о чем до сих пор вспоминает с благодарностью. И здесь же прочел Большую Советскую Энциклопедию, второе издание, в пятидесяти одном томе.
У меня — третье издание, там всего тридцать томов, и я никогда не читал их сплошь, просто залезал по мере надобности, он же — именно сплошь. «Том за томом, — сказал он, — по принципу ковровых дорожек. — И добавил: — Увлекательная, доложу вам, вещь».
Началось его запойное чтение — не только энциклопедии, а всего, что попадалось под руку, с семи лет. У Волоса нет литературного образования, нефтяной институт закончил, но столь начитанного, столь знающего и любящего книгу человека я среди писателей встречал не часто.
В Карелию нас командировал фонд Филатова для работы с молодыми писателями. Пора белых ночей уже миновала, но и в двенадцать, и в час, и в два было светло, по набережной гуляли люди, почти все с пивом (мы не представляли исключения), жарились шашлыки, и звучала, причем довольно громко, музыка, но она не мешала нашим беседам. То была наша первая совместная поездка, но не первое совместное пребывание на одной, скажем так, территории: в шестом номере «Нового мира» за 1990 год, задолго до Петрозаводска и Кижей, были опубликованы подборки наших рассказов. Моя — маленькая, его — большая. Из этой большой мне запомнилось одно парадоксальное на первый взгляд суждение, которое я разыскал сейчас и процитирую дословно: «Достичь цели можно только тогда, когда она совершенно недостижима».
Что имел в виду тридцатипятилетний геофизик Андрей Волос, когда писал это? Литературный успех? Но как, чем измеряется он? Читательским вниманием? Но в годы, когда Волос начинал, читательский интерес к серьезной литературе — а он делал литературу серьезную — стремился к нулю. Тиражами? Но какие тиражи у той же серьезной литературы? Премиями? О, премий в постсоветской России расплодилось множество, и вот с ними-то Андрей Германович работать умеет.
Есть, например, Букер, а есть (вернее, был — сейчас нет, умер) Антибукер, на который он представил рукопись «Хуррамабада» и, обойдя самого Виктора Астафьева, стал победителем. Потом рукопись превратилась в книгу и принесла автору уже государственное признание, то есть Государственную премию, которой в таком возрасте редко кто удостаивался. Потом — премия «Москва–Пенне». Потом — журнала «Новый мир». Потом… Тут я ставлю многоточие, поскольку уверен, что премии будут еще и еще, ибо, не станем забывать, «до-стичь цели можно только тогда, когда она совершенно недостижима». Не знаю как относительно других, но применительно к Волосу эта максима очень даже справедлива.
Не только в литературе… Не только в премиальных марафонах… Когда обстоятельства заставили его заняться обменом квартиры, то он настолько дотошно изучил это архисложное, на мой взгляд, искусство, что стал на некоторое время профессиональным риелтором, а после написал об этом роман под названием «Недвижимость». Хороший роман. Крепкий. Я внимательнейшим образом прочел его три раза, поскольку редактировал эту вещь, тоже, кажется, отхватившую какую-то премию.
Много часов провели мы с ним над рукописями — и его, и чужими (вели мастер-класс в Липках), и я всегда поражался, как быстро и точно схватывает он не только литературную реальность, но и реальность как таковую. То бишьжизнь…
«Свойство гениальности в отношении к жизни, — написал он однажды, — присуще далеко не каждому, но в житейской практике встречается довольно часто».
Не знаю, как насчет «часто», но случай Волоса — именно тот случай. Рассказ же, откуда я выписал приведенные только что слова, называется «Гений жизни» — к его автору этот образ относится в полной мере. Хотя на гения он не похож ни капельки — ни тихим говорком своим с легким заиканием (при этом он отличный рассказчик), ни манерой одеваться, напрочь отторгающей галстуки и прочие аксессуары, ни полным отсутствием снобизма. Наше общение в Петрозаводске с молодыми писателями началось с того, что Волос прочел им несколько своих стихов.
Он убежден, что писателем становятся по ошибке, ибо «желание стать писателем возникает в детстве, когда человек ничего не знает об этой профессии».
Бог весть, прав ли Андрей Германович, но если и прав, то его ошибка дала превосходные всходы. О чем, впрочем, он распространяться не любит.
…В Кижи из Петрозаводска мы плыли на «комете». Подсевший к девушке Волос потягивал из банки пиво и, наклонившись к своей спутнице, что-то проникновенно говорил ей. Потом отправился в буфет и для нее тоже купил баночку.
Я не последовал его примеру: моим соседом оказался седобородый батюшка, и при нем я не дерзнул предаваться пусть слабому, но все же алкоголю. Это при моих-то так и не сложившихся отношениях с Богом!
А у Волоса? Сложились ли у него? Мы никогда не говорили с ним на эту тему, но мне привелось редактировать для журнала некий его текст, из которого я сделаю сейчас еще одну, теперь уже последнюю выписку.
«Мне всегда казалось, что Бог — это та черная неизвестность, что окружает человека… Зачем Ему, при Его могуществе, мы могли понадобиться? Во-первых, следить за всей этой земной суматохой необыкновенно хлопотно. Во-вторых, для удовольствия, связанного с любованием плодами собственного труда, Он мог бы создать и что-нибудь более привлекательное».
Мне кажется, этот иронический пассаж свидетельствует об отсутствии каких бы то ни было терзаний по поводу несостоявшихся отношений с Небом. Да и пытался ли он когда-либо наладить их? Зачем, коли в душе и без того лад?
БОРИС ЕКИМОВ
Екимов о смерти говорить не любит. Однажды я на правах ровесника заикнулся было о том, что, дескать, пора нам, Боря, подумать о скором уже конце, но он замахал на меня руками: «Ты что! Ты что это! Скоро арбузы пойдут… Ты знаешь, какие у нас арбузы?! А помидоры!».
У нас — это на Дону, в городе Калаче, в котором я ни разу в жизни не был, но который отлично знаю по его рассказам и повестям. И о городе знаю, и о его окрестностях, и о таких не похожих друг на друга людях, которые населяют их. «На многие километры все свое: земля, вода, небо». Екимов не выделяет слово «свое», даже, по-моему, не замечает его, но для меня оно — ключевое.
Да, он не любит говорить о смерти, но в название своей поздней повести вынес пушкинские слова, полемически оборвав строку: «Предполагаем жить… и глядь — как раз — умрем». Повесть так и называется: «Предполагаем жить» и увидела свет как раз в тот день, когда ее автору в Доме русского зарубежья вручалась литературная премия Солженицына. В связи с этим, собственно, я и вы-ступал, но это уже во второй раз, а в первый — в связи с другой премией, имени Юрия Казакова, за лучший рассказ года.
Будучи председателем жюри, хорошо помню, что он был тогда единственным из многочисленных соискателей, по поводу которого не велось споров. Ни среди членов жюри, ни в комментариях прессы… Я вообще не знаю ни одного человека, которому была б не по душе проза Екимова. По-моему, это случай уникальный. И дело здесь не в том, что Борис Петрович старается угодить всем, — напротив, он вовсе не озабочен тем, чтобы кому-либо понравиться. Читателям ли… Редакторам… Критикам… Членам различных жюри… Его независимость отнюдь не напориста, она тиха и даже чуточку иронична — лишь слегка покривится, если с чем не согласен, да выразительно гмыкнет, но от этого выглядит еще тверже. Я говорю не только о независимости литературной, но — прежде всего — человеческой.
Когда в девяностых годах обрушился книжный — да и журнальный тоже — рынок и писатели оказались на мели, Борис Петрович, тогда уже признанный мастер, чьи произведения входили в школьную программу, пошел работать разъездным корреспондентом в районную газету. Не принялся ныть, как многие его собратья по перу, а взвалил на себя журнальную поденщину, как всегда, спокойный и, как всегда, подтянутый.
А двумя или тремя годами раньше я был свидетелем той же екимовской независимости, когда с группой писателей мы оказались в Америке, в экзотическом штате Нью-Мексико. Все, в том числе и я, грешный, жадно бросились любоваться этой самой экзотикой, а Екимов вместо этого попросил показать ему простую американскую больницу. Хотя, насколько знаю, об американской больнице, вообще об Америке, как, впрочем, и о Москве, например, никогда не писал.Место действия его сочинений неизменно, ибо является и местом его постоянного жительства. Но из своей южной российской глубинки он внимательно следит за всем, что происходит в мире, за всем, что делается в литературе, и здесь выказывая полную независимость суждений. Так, являясь в 1997 году членом букеровского жюри, до конца боролся за дебютный роман тогда еще совсем юного Антона Уткина, не боясь остаться не только в меньшинстве, но и в полном одиночестве.
То не было разовым эпизодом. Молодых он поддерживает страстно и последовательно, где только не отыскивая своих подопечных. То в задонских степях, то в городке Мезень, что в Архангельской области. И если его просят написать напутственное слово (а я, работая в «Новом мире», просил), то делает это незамедлительно.
Мы привыкли видеть Екимова в хорошем расположении духа, но это когда на людях, когда же наедине с собой, наедине с бумагой, то накатывает разное. Удивляется вдруг, что, поднявшись чуть свет, идет к яблоне и без устали ест нападавшие за ночь прохладные плоды. Прежде не замечал за собой такого. Может, соскучился — в прошлом году не было урожая. «А может, просто хотенье или старость: душа почуяла, что ей недолго осталось».
И тут же обрывает себя: «Нет, не будем об этом ни говорить, ни думать. Будем жить, пока нам дано, и радоваться по-детски счастливо и ненасытно всему…»
Счастливчик!
