Писатель Артемий Леонтьев: «Творческий путь автора – в каком-то смысле его история болезни»
Мы продолжаем цикл разговоров «Как я стал писателем». Нашему сегодняшнему собеседнику Артемию Леонтьеву всего 28 лет, а его дебютный роман «Варшава, Элохим!» уже попал в лонг-лист престижной литературной премии «Национальный бестселлер». О том, как пробиться начинающему автору, помогает ли учеба в Литинституте и как от мечты стать опером в Отделе по борьбе с терроризмом можно прийти к диагнозу «писатель» – Артемий рассказал специально для Bookscriptor.
– Давай сначала. С чего все начиналось?
– Вырос в военном городке на окраине Екатеринбурга. В развитии от сверстников не отставал, ходить начал в восемь месяцев, в 2 года был крещён, читать научился в 4, первая влюблённость также в 4 года (странное совпадение) – детский садик, сончас, соседние кроватки; в школу пошёл в 6 лет, употреблять алкоголь начал в 10 лет, курить также в 10 (странное совпадение), бросил в 15 лет, с тех пор веду здоровый образ жизни. Первая любовь случилась в 16. К школьному обучению испытывал явно пренебрежительное и несколько даже нервозное отношение. Учился хорошо, хотя почти никогда не делал домашнее задание (впрочем, были завалы с точными науками), «в порочащих его связях замечен» был неоднократно, рос, что называется, с придурью, истово раздражал учителей, ругался матом и безобразничал, дрался, хотя мальчиком был добрым и очень любил животных. Людей в принципе тоже любил, хотя с каждым годом всё меньше. Хотел учиться до 11-го, но после 9-го класса погнали из школы от греха подальше, так что перешёл в кадетское училище. Там же, у себя, в Екатеринбурге, поступил в Уральский федеральный университет по страшной специальности: «Многоцелевые и гусеничные колёсные машины». Учитывая, что я предпочитал вести асоциальный образ жизни, то есть читать целыми днями художку, психологию и историю, смотреть авторское и классическое кино или слоняться по городу – был отчислен после первой же сессии, к счастью. С раннего возраста хотел стать опером в Отделе по борьбе с терроризмом, поэтому после отчисления снова поступил в тот же институт, на этот раз по гуманитарной специальности. И с военной кафедрой, что было важно для меня, потому что с ней я планировал идти куда-то в силовые структуры…
– «Асоциальный образ жизни» сказался на том, что ты начал писать?
– К 20-ти годам всё прочитанное и просмотренное, что называется, крепенько вштырило, поэтому я самонадеянно решил, что мне есть чего порассказать-сказать именно как писателю, а хороших оперативников и без меня хватает. Начал вынашивать крупную идею романа... В 2013-ом году окончил свою вышку, получил погоны и ради Литературного института переехал в Москву… А если точнее: прочитал в 16 лет «Божественную комедию», которая ошеломила безнадёжно, сначала в Минаевском переводе, затем – в Лозинского... после знакомства с Данте я и загорелся идеей написать свои собственные «Ад» и «Рай».
– Это было сознательное решение – стать писателем?
– Я никогда не принимал решения становиться писателем – думаю, в контексте любого мало-мальски зрелого творческого брожения никаких осознанных принятий решений быть не может, по крайней мере, в моём случае осознанность исключена совершенно… Для меня писательство – это неизбежность, основанная на собственной генетической программе, на некоей специфической структуре твоего мышления; то ли особый набор клеток ДНК, то ли разновидность патологического расстройства личности. А весь последующий творческий путь автора – это в каком-то смысле его история болезни. Лично мой диагноз: врождённая гиперактивность, усиленная множеством факторов-раздражителей, а также творческий зуд и болезненный перфекционизм, асоциальное поведение, нонконформизм и состояние аффекта. И хроническая творческая неудовлетворённость с частичной дисплазией… Писатель – это очень больно ужаленный тип маргинала, такой беспардонно неисправимый, без конца рефлексирующий отщепенец-эстет... И самое интересное в том, что слово этого отщепенца, если оно настоящее и живое, всегда было способно влиять на тектонические процессы общества и истории. Этот пишущий маргинал может стоять за нравственные ценности, а может просто работать в своё удовольствие (очень часто садомазохистского плана, так что неизбежно сгорает в своих текстах). Во всём этом и заключается его свобода.
– Ты говоришь об авторской свободе, но любой ли писатель свободен? И от чего зависит эта свобода?
– Само собой, что вышесказанное не относится к категории коммерческих авторов, потому что в их случае – да, уместно говорить и о литературе, как профессии, и об осознанности выбора всегда. Там и бренд, и карьера, и свой набор PR ярлыков-сценариев, продуманные схемы действий, создание «сценических» образов… То же самое можно сказать про писателей «политических лозунгов» (левые, правые, «ура-патриоты» или «сегодня в национал-большевиках, а завтра – привет «Единая Россия» и «Первый канал») – эти, в отличие от коммерческих, претендуют на то, чтобы зваться большой литературой – при чём общественность и литпроцесс охотно помогают им раздувать это писательское эго, но лично в моём представлении: литература «политической закваски», с коммунистическим ли она запашком, православно-имперским или нарочито либерально- окрашенная – такая литература хоть и разнообразнее сделана, чем коммерческая, и титулованнее в своём конечном выходе, но по существу – та же самая коммерция, просто с другой неразменной валютой, вот и всё... Поэтому я очень ценю, когда писатель свободен и от коммерческих тенденций, и от политических лозунгов… учитывая, что сейчас мы живём в эпоху, которой правят деньги и политика, настоящую писательскую свободу редко можно встретить... Если писатель реально хочет сделать в своей жизни что-то значительное и что-то изменить в окружающей действительности, он должен прежде всего работать, как ремесленник и как художник, а не носиться целыми днями по улицам с протестной табличкой, как какая-нибудь Алиса Ганиева… В моём же случае был не столько выбор: писать – не писать, это было скорее, нечто непроизвольное, как слишком затянувшаяся оговорка по Фрейду…
– Тем не менее, это непроизвольное вылилось в то, что твой роман «Варшава, Элохим!» выходит в издательстве «РИПОЛ классик»/ «Пальмира».
– Сейчас мне 28, прошло 12 лет с того первого прочтения «Комедии», и вот выходит роман, первая книга моей дилогии – и это мой «Рай», который, кстати, первоначально был напечатан в сокращённой версии в журнале «ОКТЯБРЬ» (№12, 2018). «Варшава» получилась очень модернистская, на самом деле. Я писал её полтора года, а редактировал – три, и искренне удивился тому, что она получилась такая европейская… Второй роман, концептуальный «Ад», совершенно другой, я закончил его недавно, он называется «Москва, Адонай!», в нём гораздо больше постмодернистского – или метамодернизма, как сейчас принято говорить. Работал я над двумя этими вещами одновременно в течение лет четырёх. В этом году «Москва» первоначально выходит в одном толстом журнале, как это было с «Варшавой», а потом найду для него издателя, надеюсь…
– Сложно ли пробиться начинающему автору? Важна ли здесь роль толстых литжурналов?
– Да, безусловно. Издательский мир – это очень равнодушная, пресыщенная текстами среда. Кто-то минует «толстяки», конечно, но лично я воспринимаю их как очень качественный фильтр, который помогает ориентироваться в пространстве современной словесности. Подозреваю, если бы не публикация сокращённой версии моего романа в «Октябре», то не было бы и книги в «РИПОЛ классик» \ «ПАЛЬМИРА». Достаточно наивно рассчитывать на самотёк в издательства… А публикация в «толстяке» – это факт, это статус и определённый гарант качества, да и дополнительная читательская аудитория…
– То есть «Варшаве» помогла именно публикация в «Октябре»?
– Не совсем. Будет честнее сказать, что роман едва ли нашёл бы своего издателя, если бы не Евгений Попов. И именно его отзывы в дальнейшем привели меня к издателю. За семь лет моей литературной работы он стал первым, кто понял, что я делаю, высоко оценил и начал помогать в продвижении, а до знакомства с ним я просто стучался в закрытые двери и натыкался на непроницаемую стену непонимания. Без его веры в меня не было бы и книги. Я обязан этому человеку и художнику очень многим… Помимо того, что он великий писатель, у которого я немалому научился – это настоящий столп «смеховой» традиции и сатиры, особенно в малой прозе, в которой можно найти и Гоголя, и Зощенко, и Шукшина с Аксёновым, и Битова, и Буковски, но лучше не искать никого, потому что это совершенно самостоятельная вселенная… Помимо этого, он является редким примером истинного интеллигента, стержневого русского мужика из народа и абсолютно свободного художника, так что Евгений Анатольевич во всех смыслах является для меня образчиком того, каким должен быть настоящий писатель... Мы познакомились в 17-ом году в Иркутске, на Форуме молодых писателей Фонда Сергея Филатова, куда я привёз оба своих романа ещё в достаточно сыром виде… Кстати, о Фонде Филатова. Сергей Александрович последние двадцать лет сделал для современной российской литературы столько, что переоценить это трудно. Что касается именно Фонда СЭИП, то это настоящий университетский городок, такой русский литературный Кембридж в миниатюре. Я был там в 15-ом, 17-ом и 18-ом годах и каждый раз получал очень обильную лепту нового живого опыта, новых творческих замыслов… собственно, всегда обновлялись мои горизонты. Каждый Форум это невероятная концентрация творческой энергии, которая очень плодотворно циркулирует. Она даёт молодым писателям, поэтам и драматургам России и ближнего зарубежья очень важное трение, которое помогает развиваться.
– Ты окончил Высшие литературные курсы при Литературном институте – что они дали тебе как автору? Как по-твоему, нужно ли писателю профессиональное образование? И повлияло ли профобразование на твой стиль/мировоззрение?
– Я могу с уверенностью сказать, что Форумы Фонда СЭИП дали мне в десятки раз больше, чем Литературный институт. Да, Лит даёт хороший и плотный контакт с теми вещами мировой литературы, без которых невозможно никакое творческое развитие. Но, во-первых, этот плотный контакт можно вполне устроить и самому себе, обложившись книгами в собственной библиотеке, а во-вторых, если ты пришёл в Лит без своего изначального «внутреннего писателя», ничего конструктивного ты не почерпнёшь для себя и выйдешь оттуда только филологом – не более… Писатель рождается – это не профессия, а биологический подвид homo sapiens. Вот я появляюсь на свет, начинаю дышать, орать и жизнеутверждающе ссать на хлопотливых акушерок (то ли от счастья, что разродился на свободу, то ли от тоскливого разочарования при взгляде на вот это вот всё). А потом начинает постепенно проклёвываться писательская судьба. Для меня писательство это – форма существования. Или как я сказал выше: «затянувшаяся оговорка по-Фрейду»… Где отправная точка этой литературной оговорки? Когда она началась? Год, день – здесь формальны, по-моему… В раннем детстве, до того момента, пока я не овладел родной речью, ещё двух слов связать не мог и ходить не умел, я уже был писателем, который просто ещё не начал записывать, вот и всё. Потому что даже если писатель не пишет, и даже, если он просто ещё не знает, что он писатель, он всё равно по-особенному смотрит на мир, на других людей, иначе относится к истории, природе, искусству, к каким-то конфликтам между людьми, вообще к разным жизненным мелочам. Он более восприимчив, как я думаю. Где-то внимательнее прислушивается, где-то – пристальнее смотрит. Художник тем и отличается, что заметит то важное, чего другой не замечает в куче мусора или в какой-то обыденной ситуации. Другое дело, что этот внутренний писатель может быть лентяем, тогда ты становишься неудачником. А ещё бывает, что очень трудолюбивый человек, который много пишет, является графоманом, просто потому, что изначально у него нет внутреннего писателя, то есть он попросту не родился... и хоть ты десять раз отучись в Литературном институте, ничего не изменится. Да, в Лите есть очень талантливые педагоги, но опять же: если ты умеешь вбирать в себя, то есть созидательно обращён в своё «я», в свою внутреннюю тишину, то для тебя даже вид голой бетонной стены будет вдохновенным, способным навести в мыслях на яркие находки и идеи, а если ты по складу не художник, и не умеешь молчать, накапливаться, а главное, работать, то Лит сделает из тебя только «литературного работника», как это будет написано в дипломе… впрочем, меня с Литом много светлых и очень тёплых воспоминаний связывает, какие-то важные встречи, открытия, мысли.
– Что является твоим творческим катализатором?
– Природа. Жизнь. Искусство, особенно живопись… Я безгранично люблю Достоевского и Фолкнера с их изломами и озарениями, с их светом и теми умопомрачительными гранями, на которые они способны. Повести Толстого… Андрей Платонов для меня – образец чистого, русским чернозёмом рождённого гения. Для меня их шедевры – это важнейший источник вдохновения – там и катализатор… и нечто большее. Они это такие постоянные храмовые глыбы для меня… на протяжении всей моей жизни происходили частые творческие толчки, связанные с теми или иными открытиями в литературе. Лет в 20 меня «Колымские рассказы» Варлама Шаламова ошеломили и изменили очень… «Распад атома» Иванова – в 23 года где-то очень питал, потом Сигизмунд Кржижановский, примерно в то же время очень сильно повлиял на меня «Красный смех» Андреева и «Щепка» Зазубрина. Тогда я буквально бредил этими вещами. А где-то года полтора назад решил к ним вернуться: очень сдержанно перечитывал, почти сухо. Уже не было той магии… Недавно открыл для себя «Искупление», «Псалом» и «Место» Фридриха Горенштейна – это потрясающе, местами даже гениально… кто меня знает, скажут тебе, что я очень трепетно и даже болезненно отношусь к этому слову и редко его использую, меня раздражает, что «гениально», как проститутку на каждом шагу используют, это слово в конец разменяли и обесценили, так что складывается впечатление, что у нас в современной российской литературе гений на гении сидит и гением погоняет. Тошнит от этого. Но у Горенштейна действительно есть гениальные места… Сильным толчком стали рассказы Замятина «Наводнение», «Пещера», и Введенский с Хармсом… Каждый в своё время. Я вообще почему-то всё очень поздно открывал, несмотря на то, что всегда много читал, несмотря на Лит – просто «свои вещи» ищешь в этих сотнях и сотнях прочитанных книг. Проходишь через десятки тысяч страниц, а потом оглядываешься назад и понимаешь, что за всю свою жизнь «по-настоящему» прочитал только несколько книг, которые реально тебя изменили. И вот они с тобой навсегда. Очень важными для меня оказались «Прокляты и убиты» Астафьефа и «В окопах Сталинграда» Некрасова – без них я, пожалуй, просто не написал бы никогда роман на материале Второй мировой войны. В моём представлении – это лучшие вещи о войне, которые на голову выше тех же нашумевших «Благоволительниц» Лителла… а, например, Гоголя я осознал только лет в 26, когда уже начал преподавать литературу школьникам. Вот во время урока, пока я рассказывал о «Мёртвых душах», я и понял, в процессе урока, что Гоголь – гений… Что называется, сам себе объяснил.
– А в школе тебе не объясняли?
– Меня искренне умиляют люди, которые формируют школьную программу – я не понимаю, кто вообще в школе способен оценить Гоголя – ему там нечего делать однозначно... как фильмам Тарковского на кружке по вышиванию… К Прусту тоже долго продирался, раза со второго вошёл и местами очень полюбил... ещё для меня очень важны фигуры Солженицына и отца Александра Меня. Первый – помимо того, что он великий писатель, лично для меня эталон интеллигента. Читая его потрясающие талмуды и мемуары, я понимаю, как сильно измельчала наша интеллигенция в последние десятилетия. А Отец Мень – это тот тип священника и учёного, рядом с которым я бы ни одного современного представителя РПЦ не поставил. Не знаю я среди нашего духовенства больше ни одной личности подобного масштаба. С точки зрения широты взглядов, какого-то бесперебойного света и истинной религиозности, основанной не на обрядовости, а прежде всего на любви и живом делании. Да и сама его научная база. Сейчас всё чаще на виду такие, глядя на которых понимаешь, что с РПЦ происходит что-то плачевное, почти необратимое. Ну что-нибудь из оперы видео проклятий Всеволода Чаплина, если привести, как пример – первое, что пришло на ум – понимаешь меня? Смотришь и хватаешься за голову... Это какая-то очень злая насмешка жизни, в нашей стране такие священники, как Всеволод Чаплин очень преуспевают, а таких, как отец Александр Мень, убивают топором.
– Если бы ты не стал писателем, то чем бы занялся – как и планировал, пошел бы в оперы?
– История не знает сослагательного наклонения. Иногда оглядываюсь назад на всё то, что пришлось перелопатить: на всю эту постоянную неустроенность в чужом городе, на затянувшиеся депрессии, на понимание того, что тексты, в которые я годами вкладывал столько своей плоти, при публикации совершенно не изменят моего материального положения – я себя часто настороженно спрашиваю, смог бы я повторить всю эту почти семилетнюю круговерть ещё раз? Понимаю, что да. Я просто не хочу для себя другой жизни, кроме той, которую выбрал.
Источник: Bookscriptor
