Олег Павлов: «Гений, который хотел умереть»

— У меня есть несколько историй, связанных с Платоновым. Женщина, наполовину француженка, училась в Москве год по обмену, писала работу по Пильняку и читала его в трамвае. Мужчина в трамвае сказал: «Зачем тебе Пильняк? Лучше бы изучала это», — вручил ей книгу Платонова и вышел на следующей остановке. Как вы первый раз нашли Платонова?

— Увидел потрёпанный красный томик в букинистическом магазинчике и почему-то купил. После его смерти существовало только это издание, но его не было, скажем, в советских библиотеках. По-моему, я увидел до этого «Одинокий голос человека» Сокурова, а этот фильм пошёл смотреть, потому что кто-то сказал, что Сокуров был учеником Тарковского и что Тарковский видел этот фильм, даже так. Я вообще-то поступал в институт кинематографии и, наверное, поступил бы, если бы не начал писать. 
Очень быстро был издан четырехтомник, как только началась гласность. Издание «Чевенгура» и «Котлована» стали главными событиями. Проблема в том, что его тексты редактировались во времена, когда редакторы были по сути цензорами, то есть авторские редакции возвращали с огромным трудом, эта работа продолжается до сих пор. Что интересно – он писал постоянно, а собрание его книг получается совсем небольшим. Он многое сам уничтожил. Сейчас вышло еще одно собрание, более полное, но историческим для Платонова было бы издание полного научного собрания сочинений, пока что же это всего два тома, но долгое время почти не было доступа к его архиву, архив совсем недавно выкупили за государственные средства для Института мировой литературы, такой вот факт: теперь он полностью принадлежит государству с правами на издание, разумеется. 
Но тогда я ничего о Платонове не знал… Вообще я был раздавлен. И надо было выбираться из-под его прозы, как из-под глыб. Хотя это лучшее, наверное, что написал: «Казённая сказка», «Степная книга»… Когда вышел из этого состояния, больше не читал. Да, не читаю. Только о нём читаю или записные книжки и письма, чтобы понять его до конца как личность. 
— Я бы хотел начать наш разговор про Платонова с 1926 года. Он был молодым человеком, живущим в Тамбове, был инженером-мелиоратором. И вдруг, буквально за день, стал великим автором, которым и оставался до конца. Что с ним произошло?
— Это один из самых таинственных писателей. Думаю, и это превращение останется тайной. Хотя я бы назвал его состояние в Тамбове близким к сумасшествию… Он стал одержим смертью, самоубийством – почти бредил. Многие и считают это чем-то вроде бреда, но в этом состоянии он и написал «Епифанские шлюзы», с которых начинается его проза. 
Он оказался самым неизвестным писателем – то есть о Платонове ничего не знали, это надо понимать. От рождения до смерти его жизнь, как писателя, прошла в совершенном одиночестве, и это одиночество было вызвано его безызвестностью. Парадокс. Он стал самым изучаемым писателем сейчас в России. Никого так не изучают, как Платонова: и его тексты, и его жизнь. Но притом, что он самый изучаемый писатель, мы до сих пор не знаем, как прошло его детство. Мы не знаем, как прошло детство писателя, родившегося в двадцатом веке! В семье которого было еще 11 детей, братьев и сестер. О Платонове существует сейчас всего три внятных источника: один том воспоминаний, опубликованных в середине 90-х годов; его записные книжки, опубликованные еще через два года и только что опубликованные его письма. 
Мы знаем, что Платонов родился в последний год XIX века, 1899 год. Мы знаем, что он учился в церковно-приходской школе. Это такие были школы в России, где обучение шло от двух до четырех лет, организовывалось в церквях и занятия вели священники. Это первая вещь, на которую почему-то не обращают внимания. Он очень хорошо знал Святое Писание, хотя, грубо говоря, его считают безбожником. Читая его книги, я находил скрытые почти цитаты из Евангелия. Таким образом, наверное, самые сильные детские впечатления были от Евангелия. Место, где жила семья, – от него ничего не осталось, там закатанная в асфальт пустая площадь. Климентовы жили в Ямской слободе в Воронеже. Что важно понимать – он был старшим сыном в семье, в которой родилось ещё столько детей. Начав писать, он отказался от своей фамилии, почему-то превратив в новую фамилию имя отца. О своем детстве ничего не написал, что очень странно: почему писатель молчал о своем детстве? Но и никто в семье не оставил o нём самом никаких воспоминаний, даже жена. 
Говорят, что «Ямская слобода» написана о детстве – но там нет ни отца, ни матери – нет памяти – только есть атмосфера этого местечка, затхлая, накануне революции. Единственное личное живое воспоминание, которое прорывается, доходит до нас, – смерть сестры Нади, оно в одном из первых писем будущей жене. Он вспоминает так: его сестра была в лагере отдыха для детей и отравилась грибами – это обстоятельства; но в письме он пишет, что большего страдания он не испытал в своей жизни, чем тогда, когда увидел ее лежащей на полу, уже в агонии, он лег к ней, рядом с ней, она представилась ему раненным оленёнком. Этот образ умирающего ребенка – он становится главным образом платоновской прозы.
— Насколько она была моложе его?
— Да ей было что-то около четырнадцати лет, и, видимо, он ее очень любил. Но в записных книжках, уже позднее, есть запись, где он вспоминает Надю как самую нелюбимую в семье – то есть отцом и матерью. Еще важная вещь... Когда я был в Воронеже и разговаривал с людьми, которые изучают историю Воронежа и знают ее, краеведами, они говорили, что улица, на которой находился их дом, по ней постоянно шли похоронные процессии, потому что там было кладбище. Хоронили кого-то каждый день. Неслучайно он никогда не употребляет слово «мертвый», он пишет «умерший». И у него в какой-то момент в детстве – в какой именно, неизвестно – появляется интерес к смерти. Уже потом можно найти у него такое выражение, его выражение, он называл это «страстью к смерти», которая была невероятным интересом к бессмертию. Я бы еще мог проиллюстрировать это словами другого русского художника, которого очень люблю, Андрея Тарковского, о том же, он сказал более понятно: «Если все вы боитесь смерти, почему вы не думаете о бессмертии?» Платоновская проза насыщена энергией этого вопроса. Страх смерти, духовная энергия смерти, духовное стремление к бессмертию.
— Хотелось бы спросить, вы говорили насчет одиночества Платонова, но у него было два близких друга – Шолохов и Гроссман.
— Я думаю, его близким другом был Шолохов, но не Гроссман. Друзей у Платонова, по моему мнению, кроме Шолохова, не было, настолько близких. Я объясню почему. Именно тогда, когда приходил Шолохов, закрывались двери. Только Шолохов мог остаться без свидетелей с ним. Значит, именно с ним он говорил о том, о чем ни с кем другим не говорил.
— Из семейных воспоминаний: когда Шолохов приходил к Платонову, он приносил с собой вино. Платонов любил вино. Мария Александровна, жена Платонова, говорила ему: «Андрей, зачем ты рассказываешь ему свои задумки? Почему не напишешь сам?» На что Платонов отвечал: «Ничего, у меня столько сюжетов! Я сам все это не успею написать». Шолохов действительно брал сюжеты и использовал в своих произведениях. Всем было приятно: Андрею Платонову был нужен хороший слушатель, Шолохову – сюжеты. Это была правда. 
— Дело еще в том, что и Шолохов, и Платонов служили во время гражданской войны в одних и тех же частях. Они так и назывались «Части особого назначения» – ЧОН. Во время гражданской войны такие части были по сути карательными отрядами. Эти отряды набирались из рабочих, потому что действовали в крестьянских областях, – это был общий опыт. Опять же интересно, что об этом периоде жизни и у Шолохова, и у Платонова ничего неизвестно. И он об этом не говорил, об этом молчали, но у него есть повесть «Река Потудань»: с войны возвращается очень уставший и внутренне опустошенный этой войной молодой человек, он влюбляется в женщину, и там удивительная история этой любви. Вот здесь один из немногих случаев, когда он имел в виду себя. Саша Дванов, герой, – двойник Платонова в его прозе. Из своего жизненного опыта он мало что брал, в отличие от других писателей, которые обычно берут все из своей жизни. Самая важная вещь – его детство, его детские переживания, о чем я уже сказал. Следующее – революция, но опять же – даже время это Платоновым не описано, как если бы он после революции родился, но ведь ему тогда было почти восемнадцать лет, а это сознательный возраст. Здесь начинается миф о Платонове… 
В революционном Воронеже появляется коммунистической фанатик, который пишет в коммунистические газеты множество статей под разными псевдонимами. Так рождается пролетарский писатель Андрей Платонов. 
Вообще, что интересно, в искусство, в литературу, он пришел изначально – то есть хотел прийти – как поэт. Эта поэзия совершенно мистическая. Это поэтическое сознание, которое могло опираться только на образы Евангелия, поскольку он не был вовлечен в другую среду. Какие книги он, условно говоря, мог читать, если читать учился по Евангелию? При этом человек-ребенок, он перенес образы Евангелия на свою поэзию. Первая его поэтическая книга – «Голубая глубина» – оказывается напечатанной, но когда это происходит, он перестает писать стихи. Он переезжает в Москву уже с рассказами в двадцатых годах, чтобы стать писателем.
— Вы говорили, что он не читал ничего, кроме Библии, но это не так. Дома у них была целая библиотека. Хотя они и были бедными, они читали. И все-таки, какие книги были в семье Платонова?
— Я знаю, что у них дома был Чехов в твердом переплете. Знаю, что в детстве он читал Жюля Верна. Так можно объяснить его увлечение потом техническими утопиями. Юношей читал журналы символистов – и это чтение оказало на него влияние, он ведь хочет видеть в юности себя поэтом, подражая именно символистам. Но кого он любил? Например, о Толстом и Достоевском, и о Гоголе почти молчал, а это русская классика. Современников не замечал. Да, дружил с Шолоховым, читал же, очевидно, «Тихий Дон», но в личных записях – молчание. Больше всего мыслей о Пушкине, когда он пишет о литературе, и о Горьком. Но тогда писали Горькому и о Горьком, чтобы открыть себе путь в литературу. Учиться у него было нечему. Платонов себя признавал, в общем, только учеником Пушкина.
— Мы можем прочесть вас и Платонова в английском переводе. Но что мы можем понять, в таком случае, какую увидеть явственную связь: она в содержании или языке?
— Тогда уж ни в чём… Язык – мышление, этого перевод не передаст, так и отчуждается русский язык. А вообще, я не понимаю, как Платонова можно читать по-английски. Двадцать лет назад, я сидел в Москве с замечательным англичанином из Оксфорда, который говорил, что перевод абсолютно невозможен. Платонов непереводим. 
Первый перевод Платонова, как я понимаю, был «Ардиса» – это 1973 год с предисловием Бродского. И это начало мифа. Все, что написал Бродский о Платонове, – миф, но Бродский просто не имел доступа к другой информации. Платонов никогда не был дворником. Когда говорят, что он был на содержании у жены, – абсолютная ложь. Это был человек, который, притом что ему вообще не давали работать в литературе никак, содержал свою семью. После войны он – майор советской армии. 
Чего не понимал Бродский о нем, Платонов – это не эстетика, это этика, суть ее. Один эпизод, чтобы понять мышление этого художника. Платонова отправляют в писательскую поездку в Туркмению. 30-е годы. Страна похожа на пустыню, нищее население, ничего нет, даже воды. Вагон, в котором ехали советские писатели, – в нем, как Платонов писал, «жрали», там было еще и вино. И вот он пишет жене письмо о том, что он вообще не может есть. Ему стыдно. 
Меня потрясает его человеческое мужество. Настолько мужественного человека-художника я не могу вспомнить. Когда он заразился туберкулезом, его, поскольку он был корреспондентом «Красной Звезды» и майором, направляли в лучшие госпитали и санатории Крыма. Он страдает, что его больничный рацион, просто пища, не может достаться дочке и жене. Сын его умер от туберкулёза. Платонов заразился не от сына, а на войне, но в этом была какая-то неизбежность – и теперь он носит в своих лёгких смертельную для них заразу, уже убившую сына. Потому что каверны уже не закрывались, ему хотели делать операцию. Он может продлить свою жизнь, но ему дальше стыдно жить. Последнее письмо жене – это просьба по сути, чтобы она разрешила ему прекратить бороться за жизнь. 
Ещё в юности, он решил, что жизнь его сложится трагически, не помню точно, но это звучало так: я приговорён страдать. Его жизнь нельзя выстроить в линию, как и его творчество. Он писал очень разные вещи по разным причинам: например, когда хотел стать популярным советским писателем, писал фантастические рассказы, понимая, что это в духе времени. Но этого не получилось, он не стал популярным. Другая его попытка войти в официальную литературу – сатирические рассказы. После одного сатирического рассказа, как мы знаем, ему вообще закрыли путь к печати. Тогда его спасают детские книжки, сказки, их издают. 
Спасением для него стала война – не горем, а спасением. Он одухотворён своим народом, его подвигом, его страданиями, к нему возвращается вера в жизнь после смерти сына, что понять невозможно. Это и самая долгая разлука с женой. Его отношения с женой были главным в жизни для него, но это была любовь как страдание. Мария – он называет её Богородицей, а в себе видит почему-то не мужа, а сына, то есть Христа, видит себя таким в момент распятия, то есть страдающего и оставленного всеми. Кажется, да, сама жизнь, даже любовь, распинала его, убивала. 
Сам Платонов не раз произносит, что должен себя убить… Для него в этом какое-то неизбежное веление, которое должен исполнить. Был ли Платонов человеком верующим, вопрос нелепый. Из его мыслей: «Бог – это умерший человек»… «Христос – это сирота»… Платонов до такой степени веру очеловечивает, что оставляет для себя только веру в воскрешение мёртвых. Я бы и не мог представить его молящимся. Он верил в разум человеческий, хотя о мире мыслил как о стихии. За умершего сына просит помолиться жену – а себе просит купить четвертинку водки, чтобы его помянуть на могиле. Ходил на его могилу, как в церковь, называл его святым, хотя церковь исторически была на армянском кладбище, где он и захоронен с сыном. 
Я был там однажды на почти родственных поминках в годовщину его смерти. Собрались, помянули, выпили водки – но поразило, что не было обычного в русской традиции молебна, хотя он же был крещён в православной вере. Платонов не искал спасения души, то есть спасения для себя одного. Он был пьющий человек, о чём не говорится как-то стыдливо. Мне запомнилось письмо, где он оправдывается перед сыном за то, что тот стыдит его за пьянство, очевидно, по внушению матери. Но в России, если пьют, то чтобы заглушить боль. И о письмах… Жена, Мария Александровна, сохранила его письма – но уничтожила свои. В мире семьи Платонов полностью ей подчинялся. Например, она долго не соглашалась на регистрацию с ним брака. Но всё с ним разделила, без неё он бы и не жил.

— Правда ли, что Платонов писал: «Воробьи погибают, попадая в клетку»?
— Реакция Сталина на Платонова известна, она историческая. Прочитав очерк «Впрок», Сталин написал «Сволочь!», но это миф. Написал он: «Талантливый писатель, но сволочь». Платонов думал о Сталине – это в записных книжках и это очень личные мысли. 
Еще одна интересная вещь, что он считается жертвой цензуры. Что его не печатали, потому что он не совпадал с властью идеологически. На самом деле, он вообще ни с чем не совпадал. Это он осознавал, когда писал главные для себя вещи – «Чевенгур» и «Котлован», – он понимал, что долгое время никто это не станет читать. Не было у него читателя, он появился в девяностых годах. И через 40 лет после его смерти торопились его читать, начали его понимать. Это тоже удивительно. Рисуется одна судьба, а выходит совершенно другая. В этом она схожа с судьбой Ван Гога. Нельзя же сказать, что живопись Ван Гога запрещали. Над ним смеялись. Так же смеялись и над тем, что писал Платонов. Это было юродством. Ценность того, что он писал, понимали очень немногие, но сейчас можно сказать, что писателя большего масштаба в двадцатом веке не было. И это никому не надо доказывать. Платонов может доказать это любым своим одним предложением. Стоит только прочесть. Травили же его те, кто, как ни странно, понимал его гениальность.
— Вы можете сравнить его с каким-либо другим автором по плотности текста, как в смысле содержания, так и языка? В истории русской литературы или же зарубежной.
— Этой платоновской поэтической свободы никто не достиг в прозе.
— Хотелось бы ответить на этот вопрос от себя: работая долгое время переводчиком, я осознал, что, работая с Платоновым, я замедлял темп, даже переводя короткий рассказ. Такое происходило с двумя произведениями, которые до сих пор завораживают меня, которые я до сих пор читаю с интересом, находя каждый раз что-то новое, – «Пиковая дама» Пушкина и «Возвращение» Платонова.
— Фолкнер «Шум и ярость». Он приближается к этому. Но то, что Платонов повлиял на литературу своего времени – очевидно. По крайней мере, вся русская литература – это литература после Платонова.

Лондон, «Пушкинский дом», 9 марта 2013