Андреа Де Карло. Техника соблазнения
<...>
— Лучше я сначала его допишу. Постараюсь дописать.
Не глядя на меня, Полидори улыбнулся и ответил:
— Конечно. Я так ему и сказал, не волнуйся. Сказал, что ты не торопишься напечататься и что даже в этом отношении ты в нашей литературе редкая птица. Это еще сильнее подогрело его любопытство. Он сразу ушки навострил — знаешь, как навостряют ушки невротики? Ты правильно делаешь, что не торопишься, хотя критики не правы, когда говорят, что писать надо спокойно. Спокойствие рождает занудство и бесконечное умничанье. Я написал лучшие вещи, когда нервничал, потому что сроки поджимали: контракт подписан, накопилась куча долгов. Если посмотреть, шестьдесят процентов великих книг написано так. <...>
Понимаешь, они ставят знак равенства между временем, которое тратишь на написание книги, и ее ценностью: дескать, чем меньше у тебя вещей, тем они лучше, словно ты охотник за трюфелями. Ставят знак равенства между скукой и глубиной, между неудобочитаемостью текста и сложностью, отсутствием жизни и цельностью. Есть настоящие дебилы безо всякой искорки жизни, которые создают себе славу в литературе, выпуская книжку раз в десять лет. А ведь Достоевский написал “Игрока” за двадцать дней, Стендаль “Пармскую обитель” — за полгода. Вся литература пронизана нетерпением выплеснуть то, что ей хочется сказать. Остальное — пища для библиотечных крыс.
У них условный рефлекс <...>, если книга продается — это попса, а если читателей по пальцам перечесть — значит, нечто ценное и благородное. Они продвигают книги, написанные жлобами, нагоняющими тоску дилетантами, у которых одно большое достоинство: они как две капли воды похожи на своих покровителей. Многие прислушиваются к мнению критиков. А приглядишься к ним поближе — и понимаешь, что это умирающие от зависти импотенты. Один балуется стишками, другой строчит комедии, третий — романы. Ну, напечатает их какой-нибудь издатель, чтобы задобрить, так ведь бесплатно их никто читать не будет! Зато они пишут друг на друга восторженные рецензии и раздают друг другу премии.
— И что, все такие? — спросил я. Меня удивляла злость, звучавшая в его словах, хотя уж его-то критика явно не обижала, а его книги, хотя они хорошо продавались, никто не называл попсой.
— Почти все, — ответил он. — Может, найдется пара-тройка непохожих на остальных...
<...>
...Я был взволнован оттого, что попал в кабинет Полидори, что пробрался сюда, как воришка. Надо было сразу уйти, но любопытство пересилило. На столе стояла еще более древняя и разбитая пишущая машинка, чем моя, лежала куча авторучек и бутылочки с разноцветными чернилами, словарь синонимов, толковый словарь, пачка белой бумаги и множество цветных бумажных папок — все в строгом порядке. На полках книжного шкафа выстроились в ряд книги Полидори — обычные, подарочные, карманные издания и переводы на другие языки. Я представил себе, как Полидори работает: насколько светло здесь днем, насколько он чувствует себя здесь легко и уверенно, насколько ему удается сосредоточиться, отгородившись от домашних звуков и далекого шума города.
Я набрался наглости взглянуть на цветные папки. На каждой от руки было что-то написано, я с трудом разобрал почерк: “Политик”, “Семейн.”, “Рывками”, “Начало”. Открыв наугад одну папку, я взглянул на первый машинописный лист: там было столько исправлений, сделанных чернилами разного цвета, столько всего зачеркнуто, столько пометок на полях, звездочек, линий и стрелок, отсылающих к нужному месту, что казалось, будто это работа художника-графика. Я сразу захлопнул папку, не пытаясь ничего прочитать и испугавшись того, насколько у Полидори сложный метод работы. Я удивлялся, как он мог прийти в восторг от моего романа, который я писал, почти не перечитывая.
А потом я увидел свой роман. Он лежал в одной из папок, сверху четким почерком Полидори было написано: “Бата”. Пометки тоже были сделаны его рукой: рассеянные по страницам краткие замечания: “потрясающе”, “великолепно”, “развить мысль”, “поточнее”, “лишнее”, “уже было”. Рядом с абзацами стояли восклицательные знаки, в тексте — двойные линии, вопросительные знаки, крестики. В темноте я почти ничего не мог разобрать, но было ясно, что Полидори внимательно прочел каждую страницу. Я был потрясен, как во время нашей миланской встречи: с трудом верилось, что такой писатель, как он, находит время тщательно вычитывать чужую работу и при этом ведет себя на редкость тактично, не подчеркивая, сколько он делает для меня.
Мне послышался его голос: захлопнув папку, я выскочил на террасу и молниеносно слетел вниз. Только я ступил на нижнюю террасу, как из гостиной выглянул Полидори и спросил...
